перекись и бадягу, надо обработать синяк. Снимай свитер, его Чёрт в холодной замочит, чтоб кровь откисла. Дай лапу!

Он пожал мне руку, потом по очереди ко мне подошли все пятеро, и никто не смеялся.

— Может, ты хочешь выпить?

— Хочу.

Я набросил на плечи куртку, и мы с Богданом вышли на тёмную кухню. Он протянул мне огурец и железную кружку с жидкостью, которая едва уловимо пахла яблоками.

— За твою новую жизнь, — сказал Богдан, мы чокнулись кружками, и я выпил всё до дна.

Горячая волна обожгла, колени дрогнули, и тут же стало тепло; голова пошла кругом, и я присел на подоконник.

— Ты давай закусывай, — Богдан легонько ударил меня в плечо кулаком, — удивил ты меня, севастополец. Налить ещё?

Я утвердительно кивнул. Богдан ушёл, вернувшись через пару минут с бутылкой и чёрным хлебом. Мы выпили по второй, и я вдохнул аромат ржаной корочки. На кухню вошёл Чёрт, включил свет, протёр мой висок ватой с перекисью, потом намочил тампон в зелёной кашице, размазанной по блюдцу:

— Стой спокойно, дай я намажу.

Кашица на лице подсыхала. Мы с Богданом выпили по третьей.

— Ну всё, хватит с тебя. Заходи к нам завтра. Ты извини, если что. Но мне сейчас кажется, что ты сегодняшний с удовольствием набил бы морду себе вчерашнему, если бы так можно было.

Я улыбнулся.

— Богдан, дай закурить.

Парень расхохотался, достал из кармана пачку красной Примы-люкс, протянул мне сигарету, потом чиркнул спичкой и махнул рукой на прощание. Я затянулся — и кухня поплыла, я только успел схватиться за водопроводную трубу. За окном вдруг хором закричали: «Шара, приди! Шара, приди!» А потом кто-то из соседнего общежития запустил одинокую ракету фейерверка. Я посмотрел на часы — их корпус оказался разбитым, но часы шли и показывали пять минут первого. Сегодня мой день рождения. И первый, и второй — в один день. Я смотрел в окно на огни общежития напротив и думал о том, что сегодня началась моя живая, невероятная жизнь, в которой не будет места духоте, смирению и покорности. Что я ничего не знаю о мире за окном, но он точно не такой, как мне пытались рассказать на занятиях «Сообразительного». Что этажом ниже спит в своей постели смелая девушка, губы которой пахнут кофе с молоком. Захочу ли я ещё раз поцеловать её? Я пока этого не знаю. Я вообще не знаю ничего, кроме того, что с этого дня всё будет иначе.

Глава 9. Запрещённый перевал

Некоторые люди представляют себе сумасшествие романтично, как свободу от запретов и морали, когда танцуешь вприпрыжку на площади Ленина в одних носках, а тебя ловит всё милицейское отделение под смех и улюлюканье толпы, и назавтра смешные фото — в утренних газетах. Сходить с ума на деле — это трогать ручку двери и не понимать, трогал ты её, или только казалось; это надевать ночью на голову коробку, изрисованную рожами, чтобы бесы не шептали; это лезть в дорожную сумку за блокнотом и прокалывать палец жирной рыбьей костью, неизвестно откуда там взявшейся. И когда вдруг пелена спадает и ты выходишь на свет с ясной головой, то начинаешь жадно жить и не хочешь отказывать в полноте впечатлений ни себе, ни другим.

Я не был безвольным человеком, когда увидел в своей постели Надю и не смог отказаться от её объятий. Меня накрыла волна живой жизни, которую после ухода из секты я всегда ставил выше теории, выше планов, выше схем. Это был почти животный инстинкт, и когда я отдавался ему, я чувствовал себя настоящим. Но наутро я вспомнил Дашу в холодном лесу и мне стало так тоскливо, что я не смог дождаться, когда Надя проснётся и уйдёт. Пришлось разбудить и соврать ей, что мне нужно на работу.

Через полчаса после ухода девушки я уже шагал с рюкзаком к остановке троллейбуса. В разговорах крымских татар, живших в Симферополе, мне постоянно встречалась фраза: «Испытаю себя». Она имела совершенно конкретное значение — нужно было в одиночку подняться на Чатыр-Даг и там заночевать. Я бывал на этой горе не раз и постоянно видел таких людей вечерами на обрывах. Все они выглядели плохо экипированными или одетыми не по погоде. Моя жизнь съезжала куда-то в сторону, разрушалась, расплывалась, мне хотелось вновь придать ей форму и осмысленность, и я тоже решил испытать себя в одиночном походе, привести в порядок мысли. На Чатыр не хотелось. Накануне я вычитал в краеведческой брошюре про два древних перевала Ай-Петринской яйлы — Миэсис-Сохах-Богаз, название которого переводилось как «Запрещённый перевал», и Аскер-Кач-Атан, по-русски «Воин потерял крест». Если название первого перевала я кое-как запомнил, то второй топоним всё время забывался, пока я не придумал смешную сцену: качок аскает на заправке «Атан». Прихватив с собой ржавую «мосинку», завёрнутую в целлофан, я отправился покорять перевалы и разбираться со своей жизнью. Добравшись до села Родниковое в Байдарской долине, я вышел на Капуркайскую тропу и успел дойти до водопада, поставив палатку чуть ниже его, на каменном уступе. Речка образовывала полукруг у моей скалы, бурлила, шумела, наполняла воздух звоном, отгораживая лагерь от остального леса. Я развёл костёр, пожарил сосиски, открыл бутылку с вином. Когда нам тяжело и одиноко, мы часто вспоминаем детство — там мы были под защитой родителей, бабушек и дедушек. Там под тенистой виноградной лозой стоял старый диван, на котором легко забывалось зло и так сладко мечталось. И в этот вечер у костра над рекой мне не хотелось думать ни о чём другом, кроме как о далёком лете из детства.

Лето восемьдесят восьмого года казалось таким бескрайним. Я заканчивал второй класс и с нетерпением ждал заветного дня 25 мая: в дневнике напротив этого числа виднелась надпись «Торжественная линейка», потом не было никаких записей, и казалось, что сквозь грубые коричневатые страницы проглядывает море с белыми барашками, поля, заросшие цветами, тропинки через лес. Хотелось смаковать каждый день каникул: у меня впереди целых три месяца беззаботного лета, но сначала — ещё шесть дней мая! После линейки, размышляя о грядущих приключениях, я стоял в коридоре школы на