кроме одного, Измаила, спасшегося в непотопляемом гробу своего друга Квикега, – жизнь продолжается благодаря смерти, он выжил исключительно для того, чтобы рассказать приключившуюся историю, ибо истории происходят для того, чтобы кто-то их рассказал.

Исключительно для этого Фатум отправил его на корму вельбота, утихомирил воронку от потонувшего «Пекода», превратив ее в пенистую гладь, и предоставил ему вынырнувший из пучины спасительный гроб-челн.

Я достал бумагу и ручку и описал смерть Измаила, детища Мелвилла:

Едва закончив рассказ о саване, Измаил почувствовал себя смиренным, как Иов, и опустошенным, как Старбек, переставший задавать вопросы. Он уцелел, чтобы рассказать. А дальше? Рассказ закончен. Что дальше? Что делают люди, когда завершают свою миссию? Фатум накинул цепи на пасти акул и надел клобук на клювы хищных ястребов для того, чтобы он смог писать, пять лет непрерывной работы. А сейчас что, он предусмотрел?

В то утро он проснулся в меланхолии, с недовольным выражением лица и, пройдя часть дороги вслед за похоронной процессией, Измаил решился. Наступил сырой и дождливый ноябрь, пора отправляться в море. Он стал преследовать кита, называл себя Ахавом и однажды, когда птицы вились над его кораблем, он погиб, утонув в иллюзорной уверенности, что это Моби Дик, а не буря, поднял волны и отправил его на дно, вслед за командой «Пекода». Он умер с гусиным пером в руке – неизбывная привычка тащить за собою в ад частицу неба.

С Измаилом было покончено. Я встал со стула: каждый раз, расправившись с кем-нибудь, я должен был сделать передышку, поменять позицию, подышать свежим воздухом, поэтому я выбрался на балкон, выходивший на площадь Святого Акария, и сделал глубокий вдох.

Во второй половине дня в городе наблюдалось необычное оживление: люди шли то из церкви, то останавливались у фонтана глотнуть воды, то выскакивали из переулков и в них же скрывались. Как массовка на съемках фильма. Я вернулся к столу, стал просматривать газеты, которые потом отнесу в читальный зал; после хроники местных событий, которую я обязан был знать в силу профессионального долга, я перешел на страницу похоронных объявлений.

Пока взгляд скользил по маленьким бумажным могильным плитам, состоявшим из велеречивых слов, соболезнований, воспоминаний, я подумал о толпах людей, которых только что видел, и в голову мне пришла затейливая мысль: Измаил умер, но об этом никто не знал, толпы людей шли по городу и не знали, что пару минут назад утонул величайший знаток океанов; мне показалось это несправедливым по отношению к ним – вот, например, на тридцать второй странице газеты оповещали о золотой свадьбе Иосафата Бадолато и Альцины Чентраки.

И меня посетила мысль. Оставалось еще полчаса до встречи со стариком Боньятуро. Вывесить обычную похоронную табличку я не мог, поэтому взял листок бумаги и написал объявление, что сегодня библиотека закрывается раньше, в пятнадцать сорок пять.

Бросил лежавшие в беспорядке книги, закрыл окна и двинулся в путь.

Вошел в бар. Телефонная кабина находилась в глубине зала, где шла игра в карты. Я набрал номер, записанный на бумажке.

– Траурные объявления, добрый день, ваше имя и фамилия.

Визгливый голос незамедлительно дал мне понять абсурдность моего поступка, и я уже собрался повесить трубку, однако полная анонимность была отличной защитой, чтобы продолжить абсурдную игру.

Я пробормотал что-то невразумительное.

– Теперь имя и фамилию покойного, будьте добры. У вас есть свои слова или хотите взять стандартную формулировку?

– Измаил.

– Фамилия.

– Без фамилии, я продиктую слова.

– Слушаю вас.

– Вчера, в 14:31, не стало того, кого называли Измаилом. Первую половину жизни он провел в плаваниях, спасаясь от штормов, другую посвятил описанию жизненных бурь. Он погиб в океане, окутанный вечным саваном, сотканным из нитей жизни и слов.

На этот раз умолкла барышня.

– Похороны состоятся завтра в 15:30 в церкви Святого Акария в Тимпамаре.

Снова молчание.

– У меня все.

Девушка объяснила, как оплатить счет. Я попрощался и повесил трубку.

По другую сторону бара, прислонясь к стене, стоял Паргелия. Жестом попросил меня остановиться и подошел: «Все сделано, оплатил тот участок земли рядом с моим Маркантонио. Дома бумаги лежат. Так что теперь полагаюсь на вас».

Могильщик и Боньятуро явились ровно в четыре. У него был череп идеальной формы, как у Квикега. Моему искаженному воображению он представился как самоуверенный капитан, явившийся в сопровождении своего ампутированного органа, стараясь скрыть свою деревянную ногу, благодаря которой мог передвигаться. В больнице ему предложили протез, но он от него отказался:

– Как настоящий моряк, – сказал он с гордостью. – Скажите на милость, для чего он мне сдался?

Он повторил то же самое, когда мы втроем подошли к яме:

– Скоро мы воссоединимся, ибо небеса… – он произнес именно это слово, – небеса сделали нас цельными, нас, деревья, все вещи вокруг, и когда отпадает кусок, считай, что и целое вскоре разрушится.

Я смотрел в землю и думал о точности сказанных слов. Если тело начинает распадаться на части, долго ему не протянуть, как если бы эти части притягивал магнит, соединяющий все детали в единую систему; возможно, это работает точно так же по отношению к волосам, которые мы теряем, к отмершим клеткам эпителия, к обрезкам ногтей, как если бы тело было большим магнитом, притягивающим свои осколки, ибо в теле нет бесполезных частей, как нет ничего бесполезного и в жизни. Может ли система утратить частицу себя и оставаться прежней? И что, собственно, мы теряем? Только лишь то, что отслаивается, отпадает, исчезает? Или также то, чего мы не видим? Мысли, например, ощущения и чувства, – разве они не являются составляющими нас частями наподобие волос или обрезков ногтей? Воспоминания, в которых заключена вся наша жизнь, не являются ли и они частями нашего тела, теряющимися по пути, их ампутирует время и выкидывает на помойку забытой жизни, где валяется и все то счастливое, что у нас было.

Разве в свете закона притяжения нельзя прочитать историю Ахава и причину его гибели, его нога в чреве кита примагничивала, притягивала, влекла его к себе с невидимой, но необоримой силой?

Видя, как металлическая урна опускается в могилу, видя широкие плечи Боньятуро, чувствуя, как западный ветер надувает одежду, как над нами кружатся птицы, мне и впрямь показалось, что мы хороним ногу великого капитана.

– Я закончу, – сказал я рабочему, взявшему лопату, чтобы засыпать маленький гроб.

Марфаро перекрестился: находясь постоянно рядом со смертью, он привык осенять себя крестным знамением.

– Могу подкинуть вас на мотокаре, если хотите, – сказал он Боньятуро.

– Иду, – коротко ответил моряк.

Их двоих и рабочего я