слишком хорошо знал эти глаза, чтобы ошибиться, слишком долго ласкал глазами эти черты, чтобы подумать, будто привиделось. Это была Эмма.

Сошедшая с фотографии и на моих глазах воплотившаяся в женщину.

Эмма Руо, в замужестве Бовари. Она удалилась, неотрывно глядя мне в глаза, превратив мое тело в камень, в засохший корень, в песчинку.

Она исчезла за воротами, а я стоял, не в силах пошевелиться и включить мозги. Это была она, Эмма, с белым, как лист, лицом, с глазами, полными грусти.

Я должен был опуститься на ступеньку склада и опереться о стену. Я не мог поверить, что такое возможно.

Женщина, которую я видел, была Эммой. Она смотрела на меня, как на знакомого ей человека.

Я продолжал сидеть, пряча свое смятение от прохожих. С трудом поднялся и, собрав все силы, отправился к ее могиле, охваченный неизвестным доселе волнением.

Я сошел с ума, других объяснений быть не могло. А к чему еще, если не к безумию, приводит одиночество, искаженное книгами воображение, жизнь между небом и землей?

Фотография висела на месте, я было подумал, что она исчезла, воплотилась в женское тело, что изменила свой физический статус. Я посмотрел на нее вблизи, то же лицо, которое я только что видел, те же глаза, тот же рот, те же пропорции лба.

Я больше ничего не понимал. Голова кружилась, и когда я закрыл глаза, стараясь прийти в себя, я почувствовал себя пещерой, где сходятся морские ветры; я боялся упасть под напором звуков вселенной, и в какой-то миг мне почудилось, будто я слышу в голове вселенские голоса.

16

День казался мне нескончаемым. Обедать я не стал, вздремнуть не прилег; закрывал глаза – и в темноте всплывало ее лицо с вопрошающим взглядом. Я отдавал себе отчет, что это видение может быть предвестником бездны, первым звоночком сумасшествия или какой-то другой болезни, и попытался навести порядок там, где его по определению быть не может.

Неоспоримым было то, что эта женщина была Эммой и что я ее видел.

Библиотеку я открыл на полчаса раньше, но и там не нашел желанного успокоения. Все время стоял у балконной двери, смотрел на улицу, неохотно отвечал на вопросы читателей, перебрал сотню книг, открывал, закрывал и ставил обратно, на место. Все мысли были заняты ею.

До тех пор я о многом только сожалел: что не знал ее при жизни, не читал ей вслух какую-нибудь интересную книгу, не водил на перерабатывающий комбинат или в библиотеку, не называл ее единственным подходящим ей именем. И больше всего сожалел о том, что никогда не слышал ее голос.

Но сейчас я ее встретил и не мог представить, что теперь делать.

Все время думал о сцене нашей встречи и воображал, будто окликаю ее, подхожу, разговариваю, но на самом деле я даже не смог удержать ее, выдержать ее взгляда, выдавить из себя хотя бы звук и даже вздохнуть; я стоял неподвижно, словно истукан.

Этот самый долгий полдень в моей жизни наконец-то подошел к концу. Я закрыл библиотеку с непривычным для себя облегчением и, выйдя на улицу в тот прекрасный час, когда вечер опускается на землю, вздохнул полной грудью.

Двинул в сторону кладбища, но шел гораздо медленней, чем обычно, что для такого хромоногого, как я, означает двигаться с неуловимостью круговращения небесного тела, и все время оглядывался по сторонам, словно Эмма могла появиться откуда угодно.

Ударил в колокол через сорок минут после закрытия, подождал еще пять минут, никого не было, после чего навесил замок.

Но достаточно было услышать металлический звук поворачивающегося ключа, чтобы понять, что и вечер не обещает спокойствия.

Сквозь железные прутья ворот посмотрел на то место, где накануне я видел ее, и снова припомнил ее несмелую поступь, ее взгляд и незаметное исчезновение.

Нехотя вернулся домой.

Пожарил яичницу. Положил в тарелку. Уставился на нее. Встал из-за стола, не прикоснувшись, и бросился на кровать. Повернулся на бок.

Фотография Эммы лежала рядом на подушке, а самой ее не было; но она жила, шагала, передвигалась, дышала, существовала в какой-то части света. Эмма была, но не в этой комнате и не в этом доме. Я встал, взял пиджак и вышел, не выключив свет.

Восстановил дыхание. Если и я теперь передвигался в какой-то части света, то существовала вероятность, что я могу ее встретить.

Застегнул пиджак и двинулся куда глаза глядят, без намеченного плана. Тимпамара ночью красива, ей плевать на спотыкающиеся шаги.

Не знаю, сколько часов я блуждал: отрадно было думать, что за каждым окном, за каждой дверью могла скрываться Эмма. Доплелся до кладбища. Посмотрел через прутья решетки, как вечером; все показалось мне притаившимся в ожидании, как если бы ночная тьма была простыней, прикрывающей мебель в пустующем доме.

Выйдя с кладбища, Эмма могла пойти только в сторону города, поскольку ответвляющаяся направо дорога вела в поля. По той же дороге пришел и я. Возвращался обратно я с чувством, что наши шаги могли совпасть; чудесная штука – совпадение шагов, совпадение тел в бесконечности вселенной, о которой свидетельствовал звездный небосклон надо мной.

Вернулся домой выдохшийся, с ноющей ногой, не было сил даже лед приложить. Не раздеваясь, бросился на кровать, подумал, что изгажу ботинками покрывало, но изнеможение изгнало все мысли.

Проснулся я в девять. Я никогда не ставлю будильник, открываю глаза с первыми лучами солнца, но еще никогда не ложился так поздно.

Я опоздал на работу. Но я с вечера не раздевался. Плеснул в лицо водой и поспешно вышел. Такого еще не бывало, чтобы я открывал кладбище на час позже. Представил людей, собравшихся у ворот, их недовольство, кто-то, наверное, подошел к стражу порядка и просил передать жалобу мэру, а кто-то отправился обследовать мой дом – убедиться, что тело мое еще дышало.

Но когда я прибыл, все было спокойно.

Собралось четверо человек, ожидавших терпеливо и молча, как если бы время открытия кладбища было естественным явлением, таким как дождь.

– Прошу прощения, мне нездоровилось, – извинился я, открывая замок и распахивая ворота.

– А то мы уже стали за вас беспокоиться, – заметила Августина Кардинале, державшая в руках белую лилию.

Я прямиком отправился к могиле Эммы. Я ее видел, и это означало только одно: либо она жива и не захоронена в могиле, либо существовал ее двойник, допустим, сестра, однояйцовый близнец. В обоих случаях она существовала, мое желание подтвердилось, и возможность встретиться с ней вновь рисовалась мне как светлое будущее.

Но