По правде говоря, Малькольм показался Моргану слишком уж серьезным, но в некоторых кругах за Малькольмом закрепилась репутация опасного радикала, а его попытки подружиться с индийцами вызывали кое у кого искреннюю неприязнь. Да, Малькольм способен был вызвать неоднозначные чувства.

В Лахоре Морган воссоединился с Бобом Треви и Голди, который успел к тому времени побывать в Эллоре. Присутствие Голди в особенности было приятно Моргану – он наслаждался сухой рассудочностью приятеля, время от времени разбавлявшего свои сентенции вспышками абсурдистского юмора. Голди, конечно, знал Масуда и был неплохо осведомлен в делах Моргана. Поэтому, когда Голди спросил о том, как обстояли дела в Алигаре, и Морган ответил, что все было очень мило, между ними установилось глубокое понимание, которое не нуждалось в лишних словах.

– Масуд в порядке? – спросил Голди.

– Похоже, что да, – ответил Морган. – Довольно-таки занят, думает о будущем.

– Ясно, – с пониманием кивнул Голди, убивший годы своей жизни безответной любовью к какому-то немцу – источнику его немалых мучений.

Голди тоже выглядел обеспокоенным. Когда Морган спросил его об Эллоре, тот просто ответил:

– Это было восхитительно. Просто великолепно.

Однако на его лице застыло напряжение, и когда он добавил тоном ниже, что Эллора все-таки не Англия, Морган понял, что Голди там что-то явно не понравилось.

В сопровождении Голди и Боба Морган отправился в Пешавар, где они вновь встретились с Сирайтом. Морган не забыл их нового знакомого, равно как помнил и тот замечательный разговор, что вели они на корабле. Но здесь, в Пешаваре, Сирайт не демонстрировал и следа своего второго, тайного «я», за исключением их первой встречи, когда Сирайт им хитро подмигнул. Нет, в этом месте он был просто идеалом английского офицера. Сирайт сердечно приветствовал старых знакомых и сообщил, что не забыл о своем обещании показать им край империи.

Через пару дней он повез их к Хайберскому перевалу. Они сидели в центре поросшей травой равнины и наблюдали за шумными караванами, движущимися в обоих направлениях: ослы, верблюды, лошади, собаки, домашняя птица под присмотром пастухов с царственной осанкой и горделивой походкой, с лицами свирепыми и непроницаемыми, несущими на себе печать неведомой европейцам жизни. Движение караванов подняло тучи коричневой пыли, сквозь которую и двигался в течение полутора часов этот величественный пандемониум, явившийся из отдаленных пространств и невообразимых времен. Проход открывался лишь дважды в неделю, и каждый караван сопровождал отряд хайберских стрелков. К полудню перевал опустел и до следующего караванного дня попал в полное распоряжение варваров и местных бандитов. На север и запад, отмеченная непроходимыми пиками, лежала ничья земля, населенная враждебными племенами; дальше был Афганистан, а за ним – Россия, с ее тайными имперскими намерениями. Позади же простиралась Британская империя, и нигде, кроме как здесь, человек остро не ощущал ее пределы. После этой прогулки истинным домом показалась Моргану офицерская столовая с белыми столбами, поддерживающими веранду, куда они вернулись с перевала.

Вечером Морган умудрился потерять запонку от воротничка и на десять минут опоздал к обеду. Он полагал, что все начнется и продолжится без него, но, как только он вошел, оркестр грянул «Старый добрый английский ростбиф», и вечер вступил в свои права. Только через пару часов Моргану удалось освободиться от смущения, которое он чувствовал в присутствии Сирайта, но на него никто не обращал особого внимания. Большинство офицеров были розовощекими юнцами, почти мальчишками, старшие же демонстрировали дружелюбную терпимость безотносительно к любым различиям возраста и чина. После обеда оркестр продолжал играть, и собравшиеся, в своих красных мундирах, принялись танцевать соло на полу веранды. Сирайт, неузнаваемо величественный при своих полных регалиях, таскал на спине Боба Треви, а затем, подхватив Моргана, закружил его в диком фокстроте. Радостное ощущение братства, которое переживал Морган, бальзамом пролилось на его душу и напрочь смыло те неблагоприятные впечатления, что он сформировал об англичанах, путешествующих за границей. И впервые он понял, как Сирайту удалось устроить здесь свою жизнь – здесь, на отдаленных окраинах империи, где женщины были чужеродным элементом, и настоящая любовь могла связать только мужчин. Пару дней спустя, когда Морган прощался с Сирайтом, они обещали друг другу, что в будущем непременно встретятся, и не раз; и в течение целого ряда лет они действительно обменивались письмами, но близкими друзьями так и не стали.

Здесь Морган расстался с Голди и Бобом, которые держали путь в Дели, и направился в Симлу. С друзьями он еще встретится через несколько дней в Агре, но пока он был предоставлен самому себе. Путешествуя в одиночку по Европе, он не мог избавиться от чувства беспокойства, но Индия пробудила в нем качества, которые не смогли пробудить ни Италия, ни Греция. В нем появилась некая новая сущность – ко всему готовый и на все способный второй Морган, легко покрывающий значительные пространства и принимающий серьезные решения, причем часто преодолевая сопротивление внешних сил. И в странствиях по Индии ему удавалось, хотя бы на время, отвлекаться мыслями от Масуда и обращать свой взор на пейзажи страны, давшей жизнь его другу.

Путешествие из Бомбея в Алигар заняло два дня, и за это время Морган до конца осознал необычность Индии, ее полное несоответствие всему тому, к чему он привык. Даже свет здесь казался иным, пока он не понял, что такой эффект дают затемненные стекла вагона. И тем не менее голубоватый оттенок лежал на всем, что казалось до сих пор узнаваемым, например, на неких пасторальных видах, напоминающих ему равнины Суррея. Они действительно воскрешали в памяти родину, но только до той поры, пока некая живописная деталь (яркое пятно сари или индийская корова, с выражением блаженства на морде жующая жвачку) не заставляла мир повернуться на своей оси. Даже индийская луна, распространявшая по окружающему небу желтые и пурпурные сполохи, нисколько не была похожа на свою английскую сестру. И сами небеса, огромные и безоблачные, своим величием, казалось, полностью подавляли лежащую под ними землю.

Люди же, которые являлись неотъемлемой частью пейзажа, тоже привлекали внимание Моргана. Сирайт не лгал, когда говорил про ноги этих людей – открытые на всеобщее обозрение, энергичные, мускулистые, волнующего тона ноги человека из низших классов. А какие ступни их венчали! Как говорил Сирайт, плоть вызывающе обнажалась перед вами везде и повсеместно. Обычно – в минуты труда, но часто – и по его собственной просьбе. Фигуры, проходящие мимо, перемещались с обдуманной предусмотрительностью, с ясностью и четкостью движений, которая заставляла Моргана увидеть их как бы другими глазами. Индийцы помещались внутри своих тел совсем не так, как англичане.

Плоть самого Моргана бунтовала против его духа. При свете дня он был чрезвычайно возбужден видом молодых индийцев, что, держась за руки, проходили мимо или висели друг на друге, словно виноградины на общей грозди. По ночам же ему являлись эротические видения, подобных которым он не видел с детства.