Свадьбу посчитали вполне успешной, хотя и говорили об этом с некоторой долей отчаяния в голосе. На следующее утро жених обошел всех гостей и поблагодарил их, особо отметив, что тех, кто возражал против такой свадьбы, успокоила речь имама. Но для Моргана более убедительными были слова англичанки, некоей мисс Мастерс, с которой он как-то утром пошел на прогулку в холмы, окружавшие Симлу. О свадьбе она не распространялась, поскольку, вероятно, даже не присутствовала на ней, но без всякой преамбулы стала вдруг говорить Моргану о том, насколько она ненавидит индийцев.

– Раньше я относилась к ним очень хорошо, – сказала она. – Когда я приехала сюда, у меня против них ничего не было. Но сейчас я терпеть их не могу! И все – по их вине. А вы не испытываете к ним недобрых чувств, мистер Форстер?

Морган признался, что ничего подобного не испытывает.

– О, поверьте мне, со временем это придет. В моем случае изменения наступили не слишком быстро. Говорят, все англичане, но особенно женщины, меняют свое отношение к ним за шесть месяцев. И мне кажется, это справедливо.

Морган не ответил. Симла была построена на гребне холма, с которого по обе стороны открывался живописный вид, и Морган скользил взглядом по далеким горам, вздымающимся поодаль.

– Но мы же нуждаемся в прислуге, – добавила быстро мисс Мастерс. – У меня, к примеру, ее предостаточно. У вас есть слуги, мистер Форстер?

Морган признал, что один слуга у него есть.

– Со временем вы его возненавидите, – заявила она.

* * *

С того самого дня, как Морган прибыл в эту страну, у него практически не случалось момента, когда с ним кого-нибудь да не было, и ему приходилось тщательно обдумывать все, что он за это время увидел. Чтобы убежать от людей, он отправился в горы. Он послал вперед Бальдео с двумя носильщиками, которые, взгромоздив на головы тюки с постельными принадлежностями, отправились к придорожной гостинице, стоящей на тракте, ведущем к Тибету.

Он покинул Симлу в полдень, неся свой ланч за спиной в дорожной сумке, и четыре часа до Фагу шел по заброшенной дороге, что вилась среди дикого ландшафта до самого горизонта, взрезанного горными пиками. Он погрузился в мысли о матери. Время и расстояние смягчили ее облик, и Морган думал о ней с грустью, к которой не примешивалось обычное раздражение, как бывало, когда он ее вспоминал. Их союз был скорее союзом сестринским; сдобренным изрядной долей сплетен и болтовни, и теперь, когда мать находилась далеко, он вспоминал об их отношениях с большой теплотой. Несмотря на то что ладили они непросто, мать в путешествиях была отличным компаньоном, и он представил, как здорово было бы, будь она сейчас здесь, в коляске рикши рядом с ним. Впрочем, в данную минуту ему больше хотелось побыть одному – ввиду этих гор, которые громоздились впереди, поглощая его сознание.

Он все еще находился в предгорьях; собственно Гималаи начинались в семидесяти милях дальше, но массивные снежные вершины, казалось, нависали над самой головой. Воздух был свеж и чист, а звезды прошедшей ночью горели холодным огнем. Но совершенство неба, воздуха и звезд резало душу Моргана словно острый нож – в предрассветные часы он проснулся с тревожными мыслями о Масуде. Он наконец увидел то, что произошло в Алигаре, в истинном свете, и понял, что в действительности означало это событие. Масуд, как всегда, был нежен и внимателен; он был рад Моргану и сделал все, чтобы тот чувствовал себя как дома. Но его отчужденность не являлась временным состоянием. Напротив, это было глубочайшее свойство его природы. Масуд ускользал от него; уже, вероятно, ускользнул. Теперь он был в Индии, в родной стране, где чувствовал себя как дома – так, как не мог бы чувствовать себя в Англии; совершенно иная жизнь овладела им и понесла. От Моргана ему больше не требовались уроки латыни; по правде говоря, ему вообще ничего не было нужно. Конечно, Морган с ним еще увидится, и, вероятно, они замечательно проведут время вместе. Но потом Морган уедет.

Когда он проснулся утром, горы показались ему меньше, чем вчера. Он мог бы, двигаясь по дороге, ведущей в Тибет, углубиться в горную местность достаточно далеко. Но нужно было возвращаться – он условился о встрече с Голди и Бобом. В Агре их уже не привечали друзья и знакомые, и им пришлось остановиться в гостинице. Боб был обеспокоен и раздражен: Индия ему не нравилась, он хотел заехать в Китай, а потом отправиться домой. Поэтому они поспешили в Гвалиор.

Морисоны написали мистеру Султану Ахмед-Хану, который заказал им номера в гостинице, встретил на станции по приезде, а на следующий день пригласил на чай. Когда они спросили, как найти его дом, он заявил:

– Не волнуйтесь, я пришлю за вами слугу. Просто ждите.

Они просто ждали, но никакой слуга не явился. Вечером явился сам Хан со своей английской женой и спросил, что с ними случилось.

– Я пригласил своих друзей, и мы ждали вас. Почему же вы не пришли?

– Но вы же сказали, что пришлете за нами слугу.

– О да, я так и сказал. Но, поскольку все знают, где находится мой дом, я решил, что посылать слугу необязательно.

Моргана настолько очаровало это полное отсутствие логики, что он даже не рассердился. Где еще, кроме Индии, такое возможно? Это было подобно некоему откровению, хотя, что именно открылось ему, он так толком и не понял.

К определенному моменту набралось достаточно много того, что он не понимал, хотя по большей части это не вызывало отчаяния или злости, а скорее удивляло и развлекало. Тем не менее Голди явно страдал. Морган ездил с ним на холке раскрашенного слона к каким-то буддистским храмам, высеченным в гигантской скале, после чего они отправились на другую сторону скалы, чтобы посмотреть статуи обнаженных джайнистских святых. Статуи были чудесны и располагались по сторонам поросшего деревьями глубокого провала, на дне которого кипел водный поток. В определенном свете, если ты появлялся перед святыми неожиданно, они даже могли показаться живыми, словно сама земля исторгла их из своих недр, и, вероятно, именно эта мысль заставляла Голди передергиваться от отвращения и сутулиться, пряча лицо.

Морган видел, что, по большому счету, Голди не слишком радовался происходящему с ним. Он прибыл в Индию, ведомый энтузиазмом исследователя, и с живостью принялся за изучение страны. По пути он читал лекции, участвовал в дебатах и старался впитать в себя все, что видел. Голди верил в имперский проект, в то, что он называл цивилизующей силой социального прогресса. Но визит в Эллору пробудил в нем чувство беспокойства, нарастающее с каждым днем.

– Мы принадлежим греческой традиции, – сказал Голди Моргану. – А она никакого отношения к Индии не имеет. Посмотри на все это! Такое смешение религий, да еще в одном месте – что у нас с ними общего?

Они находились в узком ущелье, около повернутой лицом к деревьям огромной каменной фигуры, потемневшей от падающей воды. Довольно похоже на греческую скульптуру, подумал Морган, хотя и ненадлежащих размеров. Но он счел уместным не высказывать своего мнения. Вместо этого он сказал: