– Извините… извините… я что-то разошелся… я не то хотелсказать… извините, господа!

– Ничего, пожалуйста, – великодушно ответил Тараканов. –Однако вы, молодой человек, востры не по годам! Какая-то у вас криминальнаясообразительность наличествует! Но вполне могло быть именно так, как выизволили нам представить. В самом деле, взаимодействия между конторой, гдеобъявления принимают, и секретариатом, где их на полосу ставят, у нас нетникакого. Да и потом, никто не проверяет, оплачено напечатанное объявление илинет, а если да, то по какому тарифу. Эх, как же я это упустил из виду! –сокрушался он, и рыжие усы поникли, как стрелки упавшего барометра. – Надобудет контроль усилить…

– Вы его непременно усилите, – успокоил Охтин, – нонесколько погодя. В любом случае, даже если наш юный друг прав и Кандыбин всамом деле устраивал некие финансовые аферы с объявлениями, не это сталопричиной его убийства. С трудом верится, что какой-нибудь беженец или беженкапридушили его бельевой веревкой за то, что он взял с них на пятачок илигривенник дороже или вовсе обманул и оплаченное объявление в газету непоместил. Тут есть некоторые детали, которые привлекают к себе самоепристальное внимание. Первая, конечно, – несообразности в адресах. Потом –почерки. Почему всего два почерка? Зачем объявления, поданные разными людьми,нужно было переписывать? Кстати, это рука Кандыбина?

– Нет, мужской почерк не ему принадлежит, – покачал головойТараканов, – ну а женский тем паче. Он писал так, что нам поначалу казалось, неиздевается ли он над нами. Просто омерзительно писал!

– А скажите, Иван Никодимович, для чего же вы держали у себяв газете столь безграмотного и вообще никчемушного человека, каким был, судя повсему, Кандыбин? – осведомился Охтин.

Теперь настал черед краснеть Тараканову.

– Видите ли, меня один знакомый попросил взять его, –пробормотал он. – Вернее, друг детства. Кандыбин вроде его племянник, кстати,тоже беженец.

– Так он что, поступил к вам на службу уже после началавойны?

– Да, приблизительно в середине прошлого года. Он родом изВильно, с войной лишился родного дома и ничего о судьбе семьи своей не знал. Яего дядюшке не мог отказать, он весьма бедствовал после того, как с ним таистория приклю… – досадливо проговорил Тараканов и тут же, такое впечатление,прикусил язык – в буквальном смысле слова, потому что даже застонал тихонечко.

Конечно, это не осталось не замеченным Охтиным.

– Кто же его дядюшка и какая с ним приключилась история? –спросил он вроде бы небрежно, однако что-то такое прозвучало в его голосе, чтозаставило Тараканова вовсе стушеваться и пробормотать:

– Он попал в неприятную ситуацию… он некоторое время взаключении находился…

– Проворовался, что ль? – предположил Охтин. – Бухгалтернебось?

– Да нет, он не бухгалтер, он провизор, – вздохнулТараканов, словно сожалеючи.

– Эва! – удивился Охтин. – Неужто отравил кого-то невзначай?

И тут Тараканов снова издал такой вздох, как если бы оченьжалел, что его приятель не отравил какого-нибудь человека или даже нескольких.

– Ага… – пробормотал Охтин, меряя его взглядом. – Понятно,кажется! Неужто политический? И кто? Эсер? Большевик? По какому делу судился?Постойте-ка! Провизор, сказали вы? Как фамилия? Не Малинин, случаем?

Тараканов вздохнул вовсе уж похоронно, а Охтин понимающекивнул:

– Вот оно что… Малинин Николай Степанович, он же товарищФеоктист, проходил в мае четырнадцатого года по делу о нападении на ВолжскийПромышленный банк и покушении на начальника сыскного отделения полицииСмольникова. Судился в компании с Аверьяновой и прочими как организатор исодержатель конспиративных квартир. Обвинялся также в недонесении на готовящийсяпреступный умысел, о коем был осведомлен. Ну что ж, повезло ему: отделалсятолько теми месяцами, что провел в заключении во время следствия. Сочтеннеопасным для государства. А некоторым повезло куда меньше!

«А некоторым – совсем не повезло!» – подумал Шурка, которыйслушал Охтина ни жив ни мертв.

Товарищ Феоктист… Альмавива, как с первой минуты началназывать его Шурка – про себя, разумеется. Толстый, с багровым ноздреватымносом и склеротическими прожилками на щеках, с неровными, обвисшими усами, онбыл, когда Шурка его впервые увидал, закутан в плед на манер испанскойальмавивы (полы спереди закинуты на плечи перекрестно) и обут в подшитые кожейдеревенские валенки. Альмавива был хозяином конспиративной квартиры, вернеесказать, халупы близ Сенной площади, на Малой Печерской, куда однажды привелаШурку кузина Мопся Аверьянова и откуда он бежал сломя голову, ног под собой нечуя, быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла, вне себя от счастья, что вырвалсяот этих жутких существ, именовавших себя эсерами, социалистами, а может, ибольшевиками, Шурка до сих пор хорошенько не понял, кто ж они были, текошмарные товарищи – Феоктист, Виктор, Павел и два работяги-боевика,осуществлявшие охрану Павла и Виктора и оставшиеся безымянными. Сам Шурка (побывавший,повторимся, на подобном собрании один-единственный раз) отделался отеческимвыговором начальника жандармского отделения Энска и своим клятвенным обещаниембольше никогда – ни-ког-да! – не соваться ни в какие антиправительственныекомплоты. Так же легко, судя по всему, отделался полуспившийся актерГрачевский, оказавшийся всего лишь жалким статистом на революционной сцене.Павел, он же Туманский, исчез, товарищ Виктор (он же Мурзик, он же Бориска), послухам, был убит агентами полиции в случайной перестрелке, Тамару Салтыкову отрасследования освободили по состоянию вконец расстроенной психики и по личнойпросьбе Смольникова… Мопсе, бедняжке, одной выпало нести на себе тяжесть кары,да и для нее наказание удалось смягчить – она была сослана не в каторгу, авсего лишь на поселение, поскольку оказалась беременна…

Всю эту жуть Шурка до сих пор вспоминал с содроганием.Ненавидел вспоминать, старался не вспоминать! А тут – на тебе…

– Однако я не помню фамилии Кандыбина в том деле, –продолжал Охтин.

– Так ведь он к дядюшкиным революционным играм вообщеникакого отношения не имел, – сказал Тараканов. – Говорю же, приехал в серединепятнадцатого года. Я, конечно, либерал, но весьма умеренный, и никакогоантиправительственного агента в своей редакции не потерпел бы. Очень нехотелось мне принимать кого попало, но Николай Степанович так за него просил… Ктому же фактически жалованье племянника было единственным средством ихсуществования, ведь с работы самого Малинина, понятное дело, выгнали…