поначалу полагали, перенесением центра активности, в частности психической, в другое место. Напротив, оно обозначило преграду, отсутствие сопряжения между инстанциями активности, между желанием и требованием – преграду, которую истеричка всеми своими действиями отрицает, что и сказалось в кульминационном моменте активизма Доры – пощечине, нанесенной ею тому, кто в ее желание включен не был.

Продемонстрировать эту преграду как раз и вознамерился Фрейд – из стремления указать на нее по существу вытекает сама дидактичность его анализа, отклоняющего активистскую дидактику «истерического», претендующую на свой альтернативный анализ и собственную технику «исцеления общества». В тот логический момент, когда усилия Фрейда оформляются в технику анализа, его желание инвестируется в желание психоаналитика[18]. Последнее при этом остается несамодостаточным и в дальнейшем требует постоянного реинвестирования со стороны фрейдовского желания.

В зависимости от меры успеха в его воспроизводстве фрейдовское реинвестирование и создает так называемую историю психоанализа, которая в своем актуальном состоянии больше похожа не на поступательное развитие, дающее урожай новых идей и техник, а на кружение возле одного и того же пункта. Импульсом этому кружению, как однажды решился заявить Лакан, служит замешательство, беспокойство в образующемся вокруг анализа сообществе по поводу невозможности установить границу между аналитическим профессионализмом и тем желанием, которое его питает и чьи следствия позволяют анализу состояться.

Глава 5

Истеризация аналитика

Одним из наиболее зримых проявлений неотделимости желания аналитика от предшествующего ему желания основателя было хорошо известное фрейдовское сопротивление любым попыткам подтолкнуть развитие психоанализа в каком-либо ином направлении, кроме заданного самим Фрейдом. В зависимости от собственных пристрастий последующие специалисты и исследователи приписывали это сопротивление то научной строгости и независимости Фрейда, то проявлениям его ревнивости. Второе толкование обычно выдавалось за аналитическое, клонящее к тому, что есть в основателе анализа нечто анализу доступное – здесь предлагалось вернуться к тем или иным биографическим эпизодам жизни Фрейда, которые бы чисто психологически доказывали его нетерпимость и неуступчивость. Однако по-настоящему аналитическим жестом скорее было бы указать, что на уровне желания Фрейда, невыводимого из внешних обстоятельств его жизни, сопротивление сводилось к отказу поддерживать новации, не обеспечивающие доступа к объекту влечения, из поддержки и культивирования которого, как было показано, анализ возникает. Таким образом, здесь исключена возможность полностью разграничить симптоматическое и профессиональное. Именно к этой неразличимости, по всей видимости, следует возводить столь же бескомпромиссное и безоговорочное желание всех приверженцев достаточно чистого классического анализа размежеваться с теми, кто не берет на себя обязанность придерживаться его узких рамок.

Рессентиментная тональность, в которой зачастую обсуждают фрейдовскую бескомпромиссность, продиктована искушением объявить его самонадеянным законодателем, изгоняющим всех несогласных с прочерченными им границами. С одной стороны, известная правота непокорных Фрейду бесспорна: для них еще более, чем для нынешних исследователей, было очевидно, что он руководствовался не только соображениями вящей теоретической пользы, и в его активном недовольстве опрометчивыми новациями своих приближенных и учеников было что-то еще. С другой стороны, преодолеть сложившийся на этой почве рессентимент позволит признание, что фрейдовские действия были продиктованы необходимостью не столько объективно-научного, сколько логического свойства. Фрейд впервые натыкается на область, где инстанция желания доступна изучению, и вход в нее он обнаруживает со стороны желания собственного.

На первый взгляд может показаться обоснованным искать доступ к желанию через желание же – недаром Фрейд не без толики лукавства, до сих пор принимаемого за чистую монету, иногда заявлял, что возможности анализа якобы открылись ему через анализ собственный – что он, другими словами, пожелал о работе желания что-то узнать. Тем не менее опора на тождественность явлений, картезиански выстроившихся здесь как наблюдающая и наблюдаемая инстанции, глубоко обманчива. Фрейд не только знал, какой конкретной среде он обязан возникновением анализа, но и прекрасно понимал, насколько редкий билет вытянул и насколько случайным было все с ним произошедшее. Его открытие, как уже было сказано, могло не состояться, если бы не любопытство к самой пикантной части истерического симптома, которую занятые делом классического лечения специалисты неизменно в своих пациентках упускали.

В справедливости этого представления Фрейд убеждался тем сильнее, чем отчетливее в опыте анализа проступало, насколько невыносимо для субъекта само существования инстанции желания со всеми его последствиями и какое глубокое сопротивление оно вызывает – возможно, самое глубокое из всех. Хотя именно фрейдовскому психоанализу мы обязаны повсеместным отождествлением инстанции желания и бессознательного, полезно помнить одно из замечаний позднего Фрейда: сопротивление существованию анализа никогда не носит исключительно интеллектуального характера, но имеет общие источники с другими видами бессознательного сопротивления[19]. Фрейд называет эти источники аффективными, что после Лакана звучит не совсем точно, однако дает представление по крайней мере об их локализации. Прозрение, посетившее Фрейда в момент достижения его учением мирового признания, состояло в том, что у аналитика нет даже близкого представления о тех исторически новых формах тревоги, которые он вызывает своей практикой и объявлениями о сделанных в ней открытиях. В этот момент Фрейд впервые фиксирует, что бессознательное и желание находятся в отношениях взаимоисключения – тезис, который впоследствии будет вдохновлять лакановскую практику. В конечном счете субъект сопротивляется – в том числе на самых глубоких уровнях – не отдельным побуждениям, исходящим от бессознательного, а существованию и действенности самого желания.

Именно поэтому любое в дальнейшем привносимое в анализ внешнее усовершенствование – например, на базе экзистенциальной философии жизни или теории ранней адаптации посредством материнской любви – разрушает аналитическое знание не в силу фрейдовской нетерпимости к любым добавлениям, а вследствие попытки вмешаться в процессы этой новой, создаваемой анализом тревоги – очевидно с целью ее смягчения, утихомиривания. Стремление не столько продолжить, сколько дополнить теорию Фрейда ставит аналитика в ложную позицию проводника свободы, которой на избранной им территории фрейдовского анализа якобы недостает. Однако не специалист нуждается в свободе, который может свое поприще в любой момент беспрепятственно покинуть. Предмет его заботы – приписываемая Фрейду ригидность, недостаток наслаждения, восполняя который аналитик неизбежно истеризуется.

Истеризация эта носит двойственный характер – с одной стороны, движимая желанием расширить, поддержать мысль и практику Фрейда, она вскоре обнаруживает иные цели, связанные с вторжением в анализ истерического дискурса с его собственным желанием. Возможность такого привнесения обусловлена тем, что хотя истерическая структура то и дело разрывает контракт с реальным аналитиком, вместе с тем она упорно стремится в аналитическое предприятие вернуться, чтобы, отбросив формальности, занять место на стороне аналитика.

Этот момент легко пропустить, поскольку не устранимый из анализа остаток врачебной позиции, привнесенный туда Фрейдом в момент начального с ней соперничества, обеспечивает аналитика презумпцией мнимой профессиональной неуязвимости. Сколь бы исторически случайной и фиктивной эта неуязвимость ни была, ее способность поддерживать безмятежность аналитиков