простирается гораздо дальше, чем готовы допустить ее противники. Доаналитическое желание Фрейда реинвестируется в анализ, но и единожды приглашенный в него субъект истерического дискурса его не покидает, в свою очередь реинвестируя в него собственное наслаждение.

Примеры лежат практически на поверхности: аналитики каждой новой фрейдовской волны, начиная с первых учеников, были одержимы идеей, что в детище Фрейда чего-то не хватает, что его необходимо дополнить. Ограничение, исходящее со стороны фрейдовского желания в анализе, то и дело прочитывали не только как ригидность аналитической позиции, но и как личную нехватку самого Фрейда. Так, послевоенным аналитическим сообществом, уже основательно подзабывшим дух прежней школы, в какой-то момент стихийно овладела идея, что Фрейду не хватало матери. Таковая была немедленно ему предоставлена, причем в оригинальной форме – в виде переключения аналитической теории на материнский объект. Ключевая особенность этого обратного реинвестирования желания Фрейда из анализа, таким образом, состоит в том, что инструментом реинвестирования выступали сами носители аналитического знания. Их усилиями личность Фрейда получала ретроспективные толкования его собственной личной «травмы», породившей дезадаптацию желания. Так, например, отсутствие в первоначальной фрейдовской теории акцента на материнской роли в развитии ребенка, отражало, как это сформулировал Поль Роазен, «нежелание Фрейда исследовать собственную зависимость от своей сильной, доминантной матери»[20]. Сходные толкования получили и отношения Фрейда с отцом, применительно к инстанции которого аналитическое сообщество избрало тактику комбинирования в собственных интересах фрейдовской «амбивалентности» в направлении этой фигуры и более глубокой неспособности истерических пациенток иметь дело с реальными проявлениями отцовского желания. В результате отец на целые десятилетия просто исчез из аналитической мысли.

Сегодня известно, до какой степени это смещение акцентов изменило направление развития аналитической теории. Прежде всего в ходе реинвестирования истерического желания из теории анализа была стерта фигура самой истерички со всем тем, что после Фрейда делало ее неудобной, чересчур ярко помеченной симптомом. Теперь она возвратилась в анализ обновленным и реабилитированным пациентом, разнообразные душевные и психосоматические страдания которого больше не получали никакой сугубо аналитической интерпретации и расценивались как «естественная реакция дезадаптации» в тяжелых жизненных обстоятельствах. Вместо заложенной Фрейдом стратегии изучения истерического больного, проливающей свет на его неочевидное желание, специалисты теперь предпочитали тревожно и сочувственно вопрошать, как таким пациентам удается справляться с трудностями и на каком этапе их развития им не хватило дружеского участия и поддержки. Такие работы, как «Бессознательное использование своего тела женщиной» Диноры Пайнз[21], живописующие облик аналитической практики на излете фрейдовской эпохи, дает удивительный пример уравнивания специалиста и пациента на одной общей для обоих истерической позиции, где даже аналитическая интерпретация используется лишь для взаимной поддержки желания друг друга.

В результате аналитическая мысль в этот период все сильнее походит на всеобъемлющую рационализацию – поразительный эффект, превзошедший самые пессимистические фрейдовские оценки «будущности нашей теории».

Рационализация эта отражала нарастающую неуверенность специалистов в обращении с фрейдовским наследием, выражавшуюся в характерном защитном страхе каким-то образом «навредить анализу». Подобный страх представляет собой отдаленный отзвук той разрушительности, которую присутствие истерического желания несло для анализа и которая так озадачила Фрейда в Доре. Одним из первых признаков присутствия этого страха в позиции аналитика, в частности, стало чрезвычайное внимание к проблемам контрпереноса. Только ленивый не выразил тогда осуждающего удивления, что в отличие от своих последователей сам Фрейд этой поставленной им однажды проблемой практически не интересовался.

Показательным эпизодом здесь служат прения об инсайте Вильгельма Райха, описанном им еще в «доамериканский период», после которого его практика так причудливо с анализом разошлась. Речь идет о раннем райховском наблюдении за пассивным, слабым и запальчивым анализантом, который посредством постоянных самообвинений и заверений аналитика в своей никчемности смог намеренно тормозить собственный анализ, чтобы восторжествовать над специалистом и показать ему, чего тот со всеми своими умениями стоит.

Реакция на этот инсайт спустя четверть века показывает, в каком направлении с тех пор двигалась не столько аналитическая техника, сколько желание самих аналитиков. Так, наш современник Горацио Этчегоен написал работу, в которой невольно, скорее из благонамеренно просветительских побуждений описал распространение в аналитической среде самой настоящей эпидемии тревоги, связанной с ростом влияния контрпереноса[22]. Этчегоен напоминает, что первым инстанцию контрпереноса интерпретации Райха вменил аналитик Генрих Ракер в 1953 году; прежде о ее возможном влиянии на классические фрейдовские толкования речь никогда не шла. Ракер усмотрел в интерпретации Райха не исполнение его прямых аналитических обязанностей, а малопохвальное стремление восстановить профессиональный авторитет, подорванный неудачным анализом. Примечательно, что Ракер не говорит о прямой ошибке Райха: он выражается более дипломатично, замечая лишь, что без непроанализированного контрпереноса самого аналитика данный инсайт никогда не появился бы на свет. Впрочем, отсюда всего один шаг до неутешительного вывода о ценности этого инсайта – шаг, который современники Ракера не преминули сделать.

Для нас важно то, что с логической точки зрения интерпретация Райха находится в неоднозначном отношении к истине. Наряду с уверенностью в аналитичности собственной интерпретации, он мог быть прав и фактически – в таком случае только в уверенности его и можно упрекнуть. Точно так же Райх, угадав истинное положение дел в области желания мстительного анализанта, мог заблуждаться аналитически, поскольку пришел к истине иными, внеаналитическими путями (на чем Ракер, похоже, и настаивал, хотя ничто, строго говоря, не позволяет заподозрить, будто Райхом руководила досада или задетые чувства). Вместе с тем Райх мог нигде не погрешить против аналитической техники при всей поспешности и заведомой неполноте его интерпретации желания анализирумого. Ракер не упоминает об этих вариантах рассмотрения ситуации, которые могли бы пролить свет на различие между аналитической техникой и актом ее применения. При этом данное различие вполне укладывается в вывод, к которому вскоре приходит Лакан в своем знаменитом определении аналитического акта: «Или наша практика ошибочна, или мы признаем это»[23].

Приведенная обманчиво прозрачная пропозиция не имеет ничего общего с той всепроникающей рефлексией о своих аналитических действиях, которой администраторы аналитического сообщества требуют от специалиста. Лакан нигде не утверждает, что практика каким-то образом меняется к лучшему в результате признания или обличения ее возможной ошибочности. Напротив, речь идет об ее изначальном преломлении желанием аналитика, которое хотя и атрибутировано профессионально, отнюдь не перестает быть желанием со всеми присущими ему двусмысленностями.

Разрешение коллизии состоит в признании того, что понятие контрпереноса, на которое возлагали надежды как на регулятор самокритичности, в действительности ничего не добавляет к ситуации анализа, поскольку в любом случае неспособно заставить усомниться в уместности срабатывания желания аналитика в тот или иной момент. Что контрперенос делает с аналитиком, так это заражает его тревогой, заставляющей задаваться вопросами в духе: «Был