ли я в полной мере аналитичен? Сохранил ли я верность принципу реальности? Достаточно ли отстранен я был от всех привходящих мотивов, связанных с восприятием личности анализанта?»

Сомнения, которые порождает эта картезианская по духу бдительность, могут принести анализирующему некоторую пользу, хотя невозможно не заметить того простодушия, с которым они требуют от него исповедального ответа в духе «да, да – нет, нет», исключая описанные выше варианты, порожденные различием содержания аналитической техники и акта ее применения. Важнее всего здесь то, что предлагаемый анализом контрпереноса источник бдительности вступает в противоречие с позицией вмешательства на уровне желания аналитика.

Ставка на контрпереносный контроль позволяет прежде всего обойти, отставить в сторону проблему, нерешенность которой с самого возникновения анализа больше всего вредила его репутации в глазах науки, подчеркивавшей, что к аналитическим интерпретациям неприменима категория фактической истины. Аналитики встречают эти обвинения с равнодушием, едва скрывающим раздражение самой постановкой вопроса, и тем самым пассивно отказываются принять его в поставленном виде. На деле признание подобной неприменимости не составляет для анализа никакой проблемы при условии, что аналитический субъект способен указать на оригинальный источник уверенности, на которую он в своей практике опирается. Интерпретация не нуждается в инстанции истины не потому, что аналитику дозволено вершить любой произвол, а поскольку сама на уровне акта реализует не необходимость быть «достаточно хорошим аналитиком», а тревогу аналитика в отношении речи анализанта. Градус требования со стороны анализанта в какой-то момент достигает той отметки, где желание, лежащее в основании фрейдовской практики, взыскует остановки и смены логических координат посредством фиксации требования. Интерпретация целит не в истину, а в ту точку, где желание пациента совпадает с тревогой в желании аналитика и тем самым обнаруживает себя на сцене анализа.

Таким образом, если отбросить профессиональные рационализации, все претензии к Райху сводились к тому, что его желание, даже если признать его недостаточно взятым под контрпереносный контроль, несомненно принадлежало самому Фрейду, который не преминул бы точно таким же образом поставить происходящее в анализе под вопрос. Райх скандализирует профессиональное сообщество не подчинением аналитической техники своим собственным «непроработанным побуждениям», а тем, что за его жестом слишком неприкрыто угадывается желание основателя анализа. В этом смысле масштабная кампания контрпереноса служила исключительно тому, чтобы скрыть, а впоследствии преодолеть зависимость от фрейдовского желания, для чего понадобился весь психологический балласт индивидуальных интересов и личных аффектов аналитика.

Принято считать, что лакановское вмешательство позволило аналитикам, объединившимся вокруг его учения, полностью избавиться от подобной психологической постановки вопроса. В то же время многолетние усилия лакановских комментаторов не только не способствовали ее искоренению, но лишь укрепили ее. Нарастающая путаница вокруг понятия «желания аналитика» в конечном счете приводит к тому, что сквозь новую лакановскую терминологию проступает старая культура дрессировки специалиста. К аналитику вновь предъявляют требование следить за собой, которое теперь звучит как призыв «оставаться на позициях желания аналитика». Контраст между созданной лакановским анализом изощренной теоретической культурой и наивной буквальностью подобных требований указывает на наличие в обновленной аналитической практике бреши, пустой полости, вокруг которой она замыкается.

Напротив, неопределенность ситуации с желанием аналитика исключает позицию, которую можно было бы раз навсегда обозначить и занять посредством соблюдения аналитической техники. Большинство аналитиков справляются с этим самостоятельно, пользуясь множеством неаналитических жестов, что подтверждают отчетные материалы супервизируемых случаев, доклады, журнальные статьи, авторы которых предстают в своей речи субъектами не столько следующими аналитическому желанию, сколько исполняющими требование. Неслучайно сами материалы практики предоставляются специалистами в ответ на требование в той или иной форме отчитаться, что именно было сделано в анализе за истекший период. Такого рода вмешательства со стороны инстанции требования в анализе случаются гораздо чаще, чем принято считать. Даже действия специалиста внутри анализа, включая интерпретацию, нередко продиктованы не работой тревоги, а ощущаемой аналитиком настоятельной необходимостью произвести определенную работу, заполнить затянувшуюся паузу, поддержать нестойкое намерение анализируемого оставаться в анализе. Если эти обстоятельства не вызывают в среде клиницистов широкого беспокойства, то объяснить это можно лишь тем, что они безразличны для анализа как такового – обычно они практикуются не вместо него, а наряду с ним.

Все характерные колебания насчет позиции аналитика связаны, таким образом, с непризнанием аналитической средой (независимо от того, к какой фигуре она себя возводит) того факта, что желание аналитика представляет собой дериват желания Фрейда и только им и поддерживается. Размещение фрейдовского желания в центре не означает, что анализ возводится к истоку случайной субъективности. С игрой самолюбия или личными счетами инстанция желания не имеет ничего общего – лишь недостаточно ясное понимание этого, в том числе на теоретическом уровне, заставляет специалистов преувеличивать опасность примешивания к анализу личных идиосинкразий и предпочтений.

Вера в наличие постоянной угрозы анализу со стороны самого аналитика рождается из непонимания исходных фрейдовских установок, защищающих анализ не столько от внеаналитических воздействий, сколько от последствий чрезмерной увлеченности самим анализом. Никаких следов хрупкости аналитической позиции во фрейдовских описаниях нет, она возникла впоследствии, когда аналитический процесс стал казаться чем-то вроде тончайшего прибора, способного сбиться или пострадать от любого вмешательства. Напротив, характер и темп, которые Фрейд изначально анализу сообщил, ясно показывали, что последний если и нуждался в защите, то лишь от собственной силы, от мощности, которую он способен набрать, окажись аналитик недостаточно искусным в его сдерживании. Ипохондрическое представление о желании аналитика, с которого необходимо сдувать пылинки и держать в стороне от внеаналитических соблазнов, сложилось гораздо позднее.

С того момента как анализ приобрел, в лакановских терминах, университетский характер, дискурс университета формирует и поддерживает специфический защитный рефлекс, импульс, направленный от аналитика к анализу, а не наоборот. Тем самым на аналитика возлагается совершенно несвойственная ему задача – не беречься от анализа, если воспользоваться фрейдовским образом Прометея, не приручать его как пламя пожара, а, напротив, охранять, поддерживать как огонь, готовый погаснуть от малейшего дуновения. Даже после Лакана подобное представление не претерпело серьезных изменений. Стилистика Брюса Финка, одного из центральных представителей клиники, которая напрямую восходит к Лакану, насыщена модальными глаголами долженствования при описании «обязанностей аналитика» по отношению к своему желанию и представляет собой обновленное выражение прежней установки.

Налет реакции, привносимой в аналитическую мысль подобной риторикой, создает благоприятную почву для внутриклинических парадоксов, которые условно можно разделить на две группы. Первая относится к философии практики, которая развивается в лоне аналитической деятельности и под прикрытием «защиты анализа» возвращает в него понятия самоконтроля, рефлексии, осознанного следования за определенной этикой и прочие добродетели. Философия всегда относила их к так называемым душевным способностям, тогда как аналитическая мысль изначально стремилась именно эти категории и связанный с ними философский