ходе обучения – особенно если аналитическая подготовка смешивается в нем с другими, внеаналитическими, направлениями – никто не раскрывает им секрета желания аналитика как желания субъекта, занимающего аналитическую позицию в силу особого рода непримиримости. По этой причине многие вынуждены или довольствоваться искусственной дистанцией с анализантом, достигаемой исключительно средствами сеттинга, за который в таких случаях цепляются как за соломинку, или испытывать чувство вины, когда тактическая необходимость отклонения совпадает с собственным побуждением аналитика причинить анализанту то, что в перевернутом с ног на голову мире психологии называют «дозированной фрустрацией».

Десятилетиями сохраняющаяся неопределенность в этом вопросе обрекает аналитика систематически обманываться относительно характера своей деятельности. Он подвергает мягкой цензуре инвестиции наслаждения со стороны истеризованного анализанта либо прочитывает их как упрек. Иными словами, истерическое наслаждение в анализе потенциально всегда может загнать аналитика в ту самую генитальную позицию, из которой анализ призван выпутаться – в положение субъекта, который наслаждением истерички либо оскорбительно и демонстративно пренебрегает, либо рассматривает его как признак ее десубъективации. Малейшее подозрение аналитика, что он в какой-либо из этих позиций может находиться, немедленно истеризует его самого, заставляя думать, что он нарушил неписанные, но строгие законы профессионализма и должен принести соответствующую компенсацию.

Вместе с тем ситуация в анализе, оплодотворенном фрейдовским желанием, изначально противоположна: истеричка выступает производителем речи, и в этом отношении ее субъектность бесспорна. Однако речь эта служит проводником наслаждения, которое восстает против сексуальной реализации. С точки зрения Фрейда, истеричка пытается совершить нечто недопустимое, обойти то, что он считает непреложным законом: достижение сексуального удовлетворения исключительно посредством частичных влечений. Истеричка нарушает закон, наслаждаясь образом, который никому вплоть до Лакана предметно описать не удавалось. Не злоупотребляя генитальной позицией и не принуждая истеричку наслаждаться нормативным образом, Фрейд тем не менее реагирует на ее наслаждение тревогой. И если ее срабатывание смогло увенчаться созданием высокоорганизованного клинического метода, то именно потому, что Фрейд, как указывает Лакан, с самого начала находился на уровне не психологии субъекта, а его речи. Благодаря этому анализ оказался способен уловить нечто для говорящего субъекта универсальное, минующее как потребность истерички в обобществлении своего наслаждения, так и ее программные требования, адресованные мужчинам.

Затруднения всех последующих аналитиков объяснялись, таким образом, невозможностью воспринять фрейдовский метод, обремененный сырым, необработанным желанием. Вместо успокоительного для всех вывода о полном преображении начального желания Фрейда в желании аналитика, о его переводе на полностью нейтральную клиническую основу, приходится признать незавершенность процесса его сублимации. Если анализ следует по фрейдовским стопам, в нем всегда сохраняется нечто, что Лакан обозначает как принципиально несублимируемое.

От анализа этот несублимированный элемент неотделим – более того, именно он, а не достижения в деле лечения, позволил Фрейду сделать революционное открытие, что за неврозом лежит не повреждение условно нормальной психической деятельности, а именно желание. Заявления истерички вкупе с ее симптоматикой Фрейд рассматривает как заходы к наслаждению, несовместимые с желанием, которым они продиктованы. Видеть в самом аналитике объект этих заходов – мифология особого рода, которой Фрейд придерживался вовсе не из маскулинной гордыни. Случай Доры убедил его в стратегической необходимости заманить, заведомо обезоружить истерического субъекта, побудить его сопротивляться, защищая наслаждение, которое он преподносит другому и которое Фрейд вменяет анализанту как его собственное, а не претендовать на статус альтернативного аналитика, нападающего на анализ и его конституирующие допущения. Связано это с тем, что замысел истерички может восторжествовать не раньше, чем будет преодолена интеллектуальная и клиническая перспектива Фрейда, которую создает для выслушивания анализантки, но которая не поддерживает ее утопии.

Речь, разумеется, не идет о том, что Фрейд, который закрепляет это наслаждение за истериком лишь затем, чтобы впоследствии его прервать, руководствуется какими-то насильственными побуждениями. Однако, отбросив профессиональное ханжество, нельзя не признать, что некое насилие в анализе Фрейд производит самим присутствием желания аналитика – факт, принять который постфрейдов скому сообществу оказалось труднее, чем, например, приписать аналитику психическую возможность более-менее прямой агрессии в контрпереносе.

Реальность насилия, каким бы тонким оно ни было, тем не менее прекрасно ощущается в аналитическом сообществе и порождает характерные недомолвки и эвфемизмы, когда речь заходит о желании аналитика, которому приписывают способность удерживать дистанцию – например, воздерживаться от помощи внеаналитическими средствами. Однако на уровне желания Фрейда введение дистанции и отказ в удовлетворении потребности предстают не профессиональной благоприобретенной способностью, а следствием практики, устроенной по образцу его желания. Тем самым характер пресловутой абстиненции, суровую необходимость которой Фрейд отстаивал, оказывается двойственным. То же касается и чуждой сознанию анализанта интерпретации, которую оправдывают поисками аналитической истины, но которая далеко не случайно складывается как метод именно в процессе работы Фрейда с истерическим желанием, вступающим в столкновение с желанием аналитика.

Сколь бы разрушительны для утопии чистого и независимого желания аналитика эти обстоятельства ни были, необходимо признать, что желание, лежащее у истоков этого столкновения, воспроизводится заново в каждом анализе, будучи отделимым от нейтральной психоаналитической техники лишь ретроспективно. При всей естественности побуждения от подобной двусмысленности отделаться – именно она делает анализ практикой, стоящей особняком от прочих психотерапевтических вмешательств. Пресловутое «присутствие аналитика» (présence du psychanalyste) в анализе, на нетривиальность которого обратил внимание Лакан, восходит к неустранимому остатку фрейдовского желания, которое использует это присутствие, чтобы реализовать желание отказывать, впоследствии преображенное в инструменте аналитической тревоги. Неслучайно именно на утверждение ценности «присутствия» в дальнейшем были направлены основные усилия психоаналитиков, озабоченных респектабилизацией фрейдовской практики любой ценой. Результатом этих усилий стало сведе́ние присутствия к доброжелательной встрече аналитика с измученной душой, забредшей в анализ в поисках утешения, наряду с полным забвением причин появления невротика в анализе и желания аналитика, которое за этим появлением стоит.

Часть II

Глава 6

Расщепление аналитической практики после Фрейда

Последовавшая за смертью Фрейда эпоха стала временем стабилизации анализа. Ее результаты после Лакана принято воспринимать критически, подчеркивая, что континентальные специалисты этого периода преимущественно топтались на небольшом пятачке фрейдовской второй топики и позднейших разработок в областях, глубоко погружаться в которые считали необязательным, поскольку их данные выглядели слишком разрозненными.

Именно в это время утрачивается понимание ведущей роли желания в структуре субъекта и на авансцену выходят второстепенные для Фрейда аналитические понятия, наподобие «эго» или «контрперенос». Однако сбрасывать этот период со счетов за отсутствием значимых теоретических достижений – означает не замечать его ценности в ином отношении. Солидарность с критической позицией Лакана и суровостью его оценки тогдашнего состояния анализа не должна помешать увидеть в этом одно из следствий созданной Фрейдом ситуации: сложившаяся система вовсе не была случайной помехой фрейдовскому вектору движения. Напротив, в среде специалистов в этот период