и, глядя на коней, волков и даже на людей она слезами? – нет! – она молчанием тем жутким отозвалась той каменной змеи с надтреснутой короной и так расхохоталась, что поперхнулась и, прихватив с собой, вдруг уползла не оборачиваясь, но! глядя на тебя

«… они зацепят меня за одежду …» – так крики тонущих за совесть зацеплялись, а песни пели все о том одном певце и глупо ухмылялись, читая правду на своем лице

Но правды нет, а есть прозренье и сожаление с призреньем, к своей судьбе – среде, кочующей во мне

Флаг красный надорвом с серпом, а ров землей присыпан, а чернозем, как хлеб и масло в нем

Здесь соловей, а там журавль, лишь крик его с того болота, что средь полей за лесом Пролетая – твоя земля журавль – смотри твоя. Ты удивлен? – что? – новая могила?, да черт с ней пусть хоть старая обновлена – какая суть. Земли так много! На ней болото б только было. Червей для соловья, и пусть перекопаем, потом переживем

Найдем ухмылку – лязганье зубов истории своей, да множество костей, что обросли налетом невежества плывущих кораблей

Ползу с земли за той водой, что отступила. Не так все – не идет вода ко мне. Я все за ней и не догнать – устал видать. Устал!

Стоять! – окликнули. Бежать?

Вот меч в руке, откуда ни возьмись. Кто меч вложил!? К костям прирос, не оторвешь – как бить им надо? – Змею бей. Их камня же она. Да черт с ней – меч лишь обломаешь и руки, так немного, замараешь … так бей же, бей!

А чавкающая слизь, вдруг с потолка как понеслась, дрожа и заливаясь и вкруг меня. Как змеи извивались орущие и стонущие руки – а я кромсал их тем мечом и обломал его, но он опять и вновь возник и возникает бесконечно

Я верю, и полагаюсь, и боюсь, ведь больше нет же ничего!

Могилы даже шевелились – а за кого? – да кто поймет ни соловья, ни журавля не дозовешься, вокруг болота. Все разбежались от меня.

Союз с мечом в костях – ни рук, ни ног и голова уж где-то, какой-то воющий мелькнул, а я за ним – Ха! – его уже и след простыл

Ну, лег опять да поостыл

В гробу? Похоже, тихо слишком. Опять на утро не похоже и надо бы вставать, а я боюсь дышать

Глаза открыл – все тоже, но рядом кто-то, руки протянул – ну, слава богу, прошептал. Весь липкий и в лохмотьях выбираюсь, пусть темнота, но лишь бы воздух был

Из Синей книги.

Певец почил и, песня прозвучав, не затихая смолкла. Ему не встать, а наши без умолку, не слушая обвисшими грудями потрясая среди колец и славно, в захлеб вещают ему конец – все! И, затихая, уходили наконец.

Как мертвецу ты объяснишь, что жил не правильно мертвец – не жил, а умер и конец всему ему.

Дай руку черт, пожми ее и передай привет. Кому? – Сатане и Богу

В сенцах-то гроб открыт, и для просмотра на людей и очередь теней вкруг гроба все ходила

Не по любви, а все по памяти – по звуку и кашляя, как будто слишком много водки или воды и захлебнулась

Да разве все на этом: «… мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду …»

Ты в кухню в кухню проходи в дому не топлено с весны, а ты, не раздеваясь, здесь посиди да посмотри в его черты в его нарывы.

Из Черной книги

Доски – по дюйму с надрывом трещали, а тяжко нести се тело худое. И плакали в здоровьи мужички – как дальше быть. Вот горе! И пели доски и тяжко так несли.

Здравствуй величье да создание, тебе привет от целого мироздания и еще всякого – человек тебе кланяться, тебе повелел. Рад бы главу положить – отсекут, а что без нее, да по воле гулять не придется! Ай не придется, все вперемежку к себе обратятся

Завели пересуду, дай напиться и буду я слушать, как поют за рекой – надрываются, да гуляют. Парень девицу любит да целует, а девица не надивится, да приплясывает, что чудной такой – праздник, а он надрывается. Пожалеть бы тебя ей, да ей некогда – красна девица. Развели костер и птиц пустили в круг. Сидят смотрят как птицы пугаются, да зерна поклевывают, про огонь забывая.

Что надрываешься?! – аль не любит тебя? Ай не любит!

Из Красной книги.

Пророку все не впрок, его не удивит твоих печальных рук движенья, твоих опущенных чуть плеч в безволии и речь – твоих безликих слов о прошлом

Грядущие века, сжирая душу мелочного «Я», откуда-то тебя достали для меня – гляди! и чтобы не упасть дай руку лучше, а покарать всегда успеет меч Пророка

Ух! Вой какой из леса да болот – знать чернь живет, и все себе вменяя, себя передает чрез стон и вой

Вон из ворот гроба – все боком выходило, хоть окна заколочены и двери на запор, а ветки под ноги кидали, когда несли тебя мы из ворот

И хор – хор детских голосов – холодный хор. И чист и светел, нет там ни драм и нету там трагедий, все за живот берет как будто ты один на свете. Себя хоронишь и смотришь как в укор на тех, которых с нами нет. А те, которых здесь, не надо

Себя в ответе и тебя прошу мне спеть. Друзей иметь не грех, но лучше не иметь. Подруг же так хотеть, чтобы забыть и смерть.

Писал иконы лик. Без лиц, без суеты, на возвышении холма смотрю, смотри же вниз – философ!

Может быть, да про людей нам думать, стало быть, и думаем

Волной людей, всем общим пожеланьем, так восхвалят тебя, тем самым возвеличив – «творцов своих» – приемника глупцов лишь для того всего, чтоб нас-то не забыли, что рядом были, хотя и не были

« … в начале было слово …» – не притворясь взгляни на древо – за ним вода блестит, лучи от ряби ветра на воде на нас взирая не думают о нас – так им до нас, подумай сам, что раньше? – было ль слово, или дела? Дела усопших – творения героев, гениев, пророков – там не было людей. Дела их здесь – что ж им вменялось в