Взяв часы он ушел, все оставив … потом: «он позвал …, я пошла …, я только за ним …, я осталась одна!»

Три столпа, три души – смысл общества

Надо ли быть, если нечего больше начать и что говорить, если хочется больше молчать, и что я хочу, если я не хочу, то, чего я хочу

Руку дать я тебе не могу, впечатленье оставь, дав возможность себе рассказать

И надо б сказать, но остался лишь голос воды проплывающих рыб

Самый хороший тот – что с тоской на глазах, чтоб закрыть мир от слез, а слез нет, их и не было

Что ж уж так – остается терпеть, теряясь в догадках. Вот и представь себе мир, который перестал существовать

Рваным голосом – набежали холопы, кричали, руками махали, да что вам нужно – бездарность свою прославляли

В молитвах наврали, писания бросив, на растерзанье зевающим свитам

Я взял богослов, там все вынул и внутрь заглянул, там же пусто и нет ничего – ты не видишь, ослеп ты!?

Он на взрыд и взахлеб нам сказал, что с ума он сошел там по нас

И плача руки воздел и к воде обратясь и крестясь взял свой век и к ней: «воскреси» он кричал

Волосы седы, душа обнищала, спаси, дай мне душу, а все что можешь возьми – отдай мне меня

Из Черной книги.

Цветочные поляны, грядки, клумбы, посаженные и посажёные отцы

И молчаливые бездельники – цветов молчальники – эй, расступись, и дайте же ему пройти

Седой туман с утра окрашивает зелень молочной кислотой. Вчера под вечер у костра сидели, тянули песню, не слушая себя, так, наедине с собой, а может для себя

« … канаты кожу рвали с рук …» – услышали там где то за рекой « … и якорная цепь визжала чертом …» и небо расступилось подомной, я приподнялся, потом опять упал

Как заору: эй расступись всесильные Пророки, ему идти, а человек, что заново родился и обличающие сроки мешают нам на нас взглянуть

Но, рот молчал, зубами сжав слюну

Туман, окрашивая зелень, клубится над травой, болота погребая под собой

Открыл глаза, ее уж нет – она ушла. Один под пологом. Светает. А здесь пока что темнота и сырость пробирает. Похоже подо мной болотная вода. Откуда!?

Не узнаю я что-то утра. И зелень ржавая и темная роса и все течет и чавкающая слизь свисает с потолка и подо мною не вода, а что-то темное, как будто чьей-то кровию рука обагрена

Змея на камне, свернувшаяся, глядя на меня молчит, а неподвижным взглядом говорит, что раз пришел, то значит ВЫ! пришли, а уж пришли, то проходи и не молчи так скупо, а расскажи себя, хотя не нужно, хватит обращений. Его уж не вернуть, а те, кто рядом, видимо ушли и не оставили себя – из обличений

В награду нас они подставили любя и плащ, с лицом закрытым плачущего я, подбросили обглоданный волкам. А те, оскалившись как лошади, в табуны сбившись, не нарушая тишины с обрыва в воду бросились. Они! – для той змеи на камне высшим были

А мы запели рыцарей души – псов-рыцарей в общине

Остов разверзнутый – безмозглой мудрости мечты

И голос с неба с потоком брани покарать готовый все живое на этой бренной.

А с острова ковчега боги ликовали, смотря на суету – и всех ровняли

Лишь только выделив глубоких, с рваною душой, да взглядом сатаны, что был у каменной змеи

Из красной книги.

Всесильные и славные почили, про нас не вспомнили – так вот! – об этом нас учили Боги: не брать и не судить, а выживать

Стреляющий, иль страждущий, мы от себя бежали, мыслили и растворились. Да! И, в сущности, мы обозлились

С надтреснутой душой мы плакали в плечо и некому нам рассказать и не о чем нам попросить, все кануло в бездушии, что как вода от берега вдруг отошла и дно безбрежное открыло

Все твари из глубин вдруг поползли наверх, но здесь и так темно

Но, плотно прилегая, в траве они ползли

России положить на лоб пятак из меди, похолодней!

Разгоряченный лоб остыл и хладность будущего ливнем бьет в незащищённые тела, а защищаемся руками

Но руки в кулаки ладонями на горле спрятаны не дураками, а страх ползет – червяк. Нам неумелым грех роптать, тем более судить и осуждать безгрешных, но в хаосе гармоний, потерянных, но интересных, невежды и пророки не смеют рассуждать, а остальным – не до чего

Пока они роптали мы развеличили и не подали по вашей темноте

Крича, беснуясь и бушуя, несли в руках удилища и тварей, что наловили у себя на дне безводном

Ах! Радость стонет от бесчестий. За шиворот волочащую радость смехом оскорбили лошадиным и умилясь остановились

Зато леса в воде. И так коряги, впроголодь, еще и слизь. Для всех потеха, живостью овеянные чувства разладились, а оскорбясь, вдруг разошлись: кто в лес, к воде поближе, а кто на дно в безводном море

Вой Сумасшедших, как от лавины вы шарахнулись и снова, как говорили, набираясь храбрости тряслись в слезах от трусости и слабости, превозмогая вялость и дрожь зубов в руках

Из Синей книги.

Дай руку черт – тебя не поколебала вся суета мирская, как на ладони

Для смеха разве здесь тебя мы ждали, а эко вышло!

Знать сатана подумал о себе и ты уже не нужен стал для всех. А улыбаешься ты черт за нас, кривя душой с кровавыми руками

В проем дверей внесли два гроба. Один в сенцах оставили, второй – втащили в кухню и заперли избу. Без права входа. Изба полна – людей, не духов!? А может мертвецов?

И девочки тряслись и вздох грудей заполонил все выходы из дому. Видать, не встать ему среди детей

Из Черной книги

Вода вдруг отошла, я лег на землю отдышаться. О памяти? И не было и речи – ведь память искалечит, а мне не хочется, мне надо с вами быть, мне надо видеть, мне надо жить, и смутно – представлять и чувствовать и пребывать в таком как это утро. И вопль заглушил отчаянье души, и каменный обрыв как застонал, нет, это смехом камни отозвались – они ж к нему все обращались и только он их знал – и все его боялись, любя.

И эхо тоже насмехалось