немцы в последний раз наступали, раздала колхозникам паспорта, а назад не взяла. И хоть бы один ушел!.. А ведь тикает народ с деревень, ох, тикает!.. Конечно, не с подгородных. У них под боком… – Надежда Петровна сделала значительную паузу, – как говорил Карл Маркс, рынок сбыта.

– Был я в этих деревнях, – сказал Якушев. – Картина обычно такая: колхозники наживаются, колхоз разваливается.

– Точно! Потому – торговлишкой больно увлечены. А у нас свой устав. Приходит пора овощей, молодой картошки или там фруктов – колхозники весь излишек сносят на баз. Покупаем место на рынке, выделяем транспорт и какую-нибудь вредную старушку. Народ – в поле, а старушка коммерцию робит. После каждый получает сколько следует. Мы даже к поездам уполномоченных ребятишек высылаем… Химка!.. Носкова!.. – заорала вдруг Надежда Петровна.

Этот окрик вызвал замешательство у двух празднично одетых девушек, сделавших поспешную попытку спрятать на груди еще сырые листки фотографий.

– А ну, пойдите сюда!.. – загремела Петровна.

Химка и Дуняша подошли с понурым видом.

– Хороши, нечего сказать!.. – накинулась на девушек Петровна – Вы поглядите, люди добрые!.. Товарищ инструктор райкома, полюбуйтесь! И это – звеньевая! В рабочее время в город подорвала да еще подругу сманила!.. Все!.. Со звеньевых тебя сымаю, сдашь звено Настехе!

– Надежда Петровна!.. – вскинула умоляющие глаза Химка.

– Молчи, паразитка!.. А ну, покажи, как тебя изуродовали, – отдуваясь, сказала Петровна и протянула руки за карточками.

После легкого колебания Химка отдала карточки председательнице.

– И вовсе ты на себя не похожа. Нос голосует, а глаза мутные. Зачем только ходите вы к этому мордописцу? Уж послушай моего совета, Химка, спрячь ты эту карточку подальше, не дари ее трактористу. Зараз разлюбит.

Химка скисла, надула губы.

– Дуняша, – произнесла Надежда Петровна с неизъяснимой нежностью, – а ты, дурочка, чего с ней ходила?

Дуняша не ответила, потупила голову.

– Она тоже сымалась на карточку, – сказала Химка.

У Надежды Петровны будто тень прошла по лицу.

– Подари мне твою карточку, Дуняша, – попросила она тихо.

Дуняша еще ниже опустила голову.

– А то ей, кроме вас, некому карточки дарить! – дерзко сказала Химка. – У Дуняши тоже залетка объявился.

– Ври больше, вертихвостка! Это у тебя одни романы на уме.

– Ничего я не вру, она вам сама скажет.

– Правда, Дунь?

Дуняша подняла голову. В глазах ее блестели слезы, но, мужественно пересилив себя, она трижды кивнула головой.

– Слава богу! – от всей души проговорила Надежда Петровна, и голос ее сел в хрипотцу. – Счастья тебе, Дуняша, самого, самого золотого!.. Ну, ступайте, милые… – И когда девушки отошли, она сказала проникновенно: – Вот радость-то какая!.. Еще один человек от войны спасся…

Верно, она почувствовала, что надо объяснить Якушеву происшедшее:

– Дуняша – сына моего невеста. Его немцы лютой смертью казнили, а она… замерла. Так и жила при мне тихой тенью. У меня за нее все сердце изболелось. И вот… видите… – Она поднесла руку к горлу.

Якушев как-то странно посмотрел на председательницу.

– Пойду я, товарищ Якушев, у меня еще делов полно, а сейчас мне малость с собой побыть надо…

– Папаня приехал! – звенит детский голос.

На Василии Петриченко, Софьином муже, повис десятилетний пацан, а пятилетняя дочка, даже не соображающая толком, что этот человек в военной форме, пахнущий сукном и кожей, ее отец, на всякий случай завладела ногой в кирзовом сапоге.

Василий целует жену в помертвевшее от счастья лицо, целует плачущую мать… Его ширококостное, грубо красивое лицо стало слабым от нежности и любви. Софья оторвалась от мужа, как от родника с ключевой водой, метнулась сама не ведая куда и опять приникла к мужу.

– Ну будет, будет!.. – пытается овладеть положением Василий. – Я ж насовсем прибыл в ваше распоряжение… Вот гостинцы привез.

Трясущимися руками он развязал заплечный мешок и достал банки с американскими консервами.

Софья в растерянности трогает банки.

– Красивые!.. Я их на комод поставлю!

– Вот чудачка! – смеется Василий. – Нашла чем любоваться!.. – Осекся, помрачнел. – Наголодались вы, бедные!

Достал из рюкзака пачку сахара, разорвал, протянул кусочек дочери. Та не берет.

– Да это ж сахар, дурочка! Нешто ты сахара не видала?

– Как – не видала? – вмешалась мать. – Что ты, Вась, не такие уж мы бедные.

– А мы тебе баньку стопили, – сказала Софья. – Зараз пойдешь или раньше перекусишь?

– Мы чисто ехали, с банькой можно и погодить. А нельзя ли штофик «Марии Демченки» спроворить?

– Мы думали, ты от «Демченки» отвык. Московской купили.

Василий благодарно чмокнул жену.

– Ну, а закусочка у нас своя – берлинская! – нарочито бодро сказал он, чтоб жена не стыдилась понятной своей бедности.

– Мы в садике накрыли, – сказала Софья.

– Пошли в садик! – согласился Василий. – И это с собой заберем! – Он прихватил свой консервный запас, дал по свертку ребятишкам. – Мы по-солдатски: рраз-два, и готово!

Вся семья выходит в садик. Здесь под рябиной накрыт стол, не так чтобы роскошный, но обильный, а по трудному послевоенному времени даже и более того: подовые пироги, толстая яичница на сале, холодец, разные соленья и моченья, бутылки с водкой, жбан с квасом.

– Уж не обессудьте… – робко сказала Софья.

– Гм… гм… – закашлялся Василий и поскорее сунул под лавку свои консервы…

…В первый момент не понять даже, что это – рука или нога в причудливых золотых браслетах. Потом становится ясно, что это голая по локоть, загорелая, крепкая мужская рука, на которой застегнуты браслеты золотых и позолоченных часов. Чьи-то пальцы расстегивают браслеты и снимают часы: сперва с одной, потом с другой руки. А вот и нога обнажилась, с лодыжки снимают еще две пары часов.

– Баяли, будто на границе в вещмешках роются, – поясняет, распрямляясь, жене Марине Петриченко ее выдающийся супруг Жан, только что прибывший в родные пенаты.

В горницу заглянула дочь.

– Брысь! – прикрикнула Марина, закрывая собой стол, на котором навалены часы. – Гуляй, покуда не позову!

– Надо нам побыстрее отсюдова подрывать, – говорит Жан. – Сейчас можно чудно в городе устроиться.

– Ты глупый, Жан, или поврежденный? – накинулась на мужа Марина. – У нас гарантированный трудодень, какого с роду не было, а рядом – Сужда, рынок. Я вон свинью резала, десять тысяч взяла.

– Ого! – с уважением сказал Жан, черный, костистый, похожий на хищную птицу, но по-своему привлекательный. – Стало быть, тут есть где развернуться?

– Что это ты – приехал и сразу о делах? – обиженно сказала Марина. – Видать, не больно скучал.

– Скучал вот так! – Жан резанул ребром ладони по горлу. – Я ведь не как другие ребята: берут первую попавшуюся немку и заявляют: я мстю! Нет, я сильно болезней опасался. Как вы тут себя при немцах вели – другой вопрос, – сказал он, неприятно клацнув зубами.

– У нас немец не озоровал, – серьезно сказала Марина – Окромя