…Гуляют конопельские мужики. Фарсовито, истово, без суеты и спешки. В разных концах деревни могучие, промытые «Демченкой» и «Особой московской» глотки исторгают лихие и грустные песни. Звучат и неизбывные «Степь да степь кругом», «Молодая пряха», и «Крепка броня», и «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех». На всех кавалерах – галифе, суконные кителя и воинские фуражки; подворотнички сверкают белизной, сапоги надраены до зеркального блеска.

С поля устало возвращаются бабы. Проходят мимо пирующих фронтовиков, умиленно прислушиваясь к пению, в котором основной упор делается на громкость.

– Мой-то, ну чисто Лемешев! – глядя на широко открытую пасть Василия, умиляется Софья.

– Уважаю мужские голоса, – заметила Марина, – не то что наша бабья визготня.

– Красиво гуляют! – присоединила свой голос Комариха…

– Нет, вы как клали? У вас кирпич с кирпичом не сходится! – орет Надежда Петровна, выстукивая новую печь в зимнем птичнике.

Перед ней в испачканных известкой фартуках стоят Матвей Игнатьевич и Матренин муж по кличке Барышок. Мастера исполнены чувства собственного достоинства, чуть презрительной обиды, но отнюдь не смущены и не подавлены упреками председательницы.

– Нешто может баба понимать в печах, а, Матвей Игнатьич? – говорит Барышок, разминая в пальцах папироску.

– Никак не может, – степенно отвечает Матвей Игнатьевич.

– Вот что, – устало говорит Петровна, – разбирайте эту печку к чертовой матери!

– Сроду этого не было, чтоб разбирать, – не теряет спокойствия Матвей Игнатьевич. – Не хотите платить – не надо. Мы как старые члены партии проявили сознательность, вышли на работу, а терпеть издевательства неумной женщины не намерены.

В дверях и проемах окон птичника показались встревоженные лица женщин: Анны Сергеевны, Матрены, Марины, Софьи и других, привлеченных сюда громким голосом председательницы.

– За такую работу гнать бы вас из партии! – с горечью произнесла Петровна.

– Ты, Надежда Петровна, привыкла бабами верховодить, – сказал Барышок, – а с нами номер твой не пройдет. Мы войну сделали, знаем, что почем.

– Войну вы сделали – честь вам и хвала. Но неужто вы на войне работать разучились? Ты мне так клади: где дырка, там глинка, где бугорок, там молоток! – И Надежда Петровна вышла из птичника.

– Чего ты на мово-то кинулась? – обиженно сказала Анна Сергеевна. – Он хоть на работу вышел…

– Подумаешь, герой! Может, ему за это еще в ноги кланяться?

– Кланяться нечего, а другие мужики вовсе филонят. Только и знают, что водку дуть да песни играть.

– Мой Василь надысь междурядья перепахивал, – заметила Софья.

– Да, – подхватила Анна Сергеевна, – борозду пройдет и ну дымить! Две цигарки искурит, тогда дальше ползет.

– Он контуженый, – потупилась Софья, – ему табак для головы полезен.

– Хорош контуженый – бугай бугаем, а такой куряка – не приведи господи!

– Ну а Маринин Жан вовсе на поле носа не кажет! – обиделась Софья.

– Да что Жан – один, что ли? – вступилась за мужа Марина.

– А ведь правда, бабы! – вскричала Матрена. – Мы горбину гнем, а мужики наши, словно панычи. Зажрались, аж лоснятся. Капризничают – того им подай да этого!

– Я б в охотку! – от души сказала Софья. – Я все для него рада, лишь бы работал как человек.

– Хотите, бабы, чтобы они фасон свой бросили, за работу, за дело взялись? – сказала Надежда Петровна.

– Ой, помоги, Петровна!

– Пускай каждая сама себе поможет. Посуровей с ним будь, лиши его ласки, не охаживай да не обслуживай. Удивится – поясни; мне, скажи, нужен муж, друг, работник, хозяин, а не всадник-нахлебник.

– Ой, не знаю, бабоньки! – вскричала Софья. – Может, и хорош совет, а только мой Васька глянет – и нет моей воли.

– Смотри, Сонька, уговор общий. Не подведи! – сказала Настеха.

– Ты в бабье дело не лезь! – прикрикнула на нее Марина.

– Это почему же? – растерялась Настеха.

– А кто ты есть? Не девка, не баба, ни богу свечка, ни черту кочерга…

– Молчи ты! – остановила Петровна. – Вот кончим сеноуборочную – и справим Настехину свадьбу. Ну что, бабоньки, принято условие?

– Принято!.. Принято!.. – отозвались бабы, кто с задором, кто в сомнении, кто с явной неохотой.

– Не знаю, как другие, а за себя я ручаюсь, – твердо сказала Комариха…

…Со страшным грохотом летит с печи престарелый супруг Комарихи. Он падает на поленницу, разваливает ее и остается бездыханным.

– Говорила тебе: нельзя! – свесила с печи седые космы Комариха. – Ты живой там? Эй, дыши, старичок!

– Подсоби! – слышится слабый голос. – Я в дежу угодил…

– Не пущу, – тихим, жалким голосом говорит Софья, – право, не пущу. – В длинной ночной рубахе она припала к двери, ведущей из горницы в кухню.

Василий с другой стороны дергает дверь так, что дрожит изба и сыплется пыль с притолоки.

– Детей разбудишь… Не мучай ты меня, – просит Софья, – ступай на сеновал, там постелено.

– С последнего ума спятила? – рычит Василий.

– Замучил ты меня, мочи нет. Не пущу, вот те крест, не пущу! – рыдает Софья…

…У Настехиной хаты идет тихий ночной разговор. Настеха, в спальной рубахе, облокотилась о подоконник. Снаружи, возле окна, стоит Костя Лубенцов в накинутой на плечи курточке.

– Когда поженимся? – спрашивает Костя.

– Нешто мы не женаты?

– Я по закону хочу.

– Ишь какой законник… Я тебя мало знаю.

– Чего меня знать-то? – простодушно сказал Лубенцов. – Я весь на виду.

Глаза Настехи потемнели.

– А может, я не вся на виду. Много ли ты про меня знаешь?

– Чего б не знал, моего к тебе ни убавить, ни прибавить, – серьезно сказал Лубенцов. – Я с тобой без остаточков.

– Ой ли?.. – Какая-то хрипотца в Настином голосе. – Хватит болтать! И вообще, иди отсюдова. Нам запрещено с вашим братом водиться.

– Что так?

– Карантин.

– Нет, правда?

– Проучить вас надо, чтоб работали!..

– Это я-то не работаю?

– Ты у меня, Костя, золото. Но только давай от ворот поворот, нечего нам баб дразнить.

– Поцелуй, тогда уйду.

В этом Настя не могла ему отказать…

…У деревенского колодца толпятся с ведрами мужики. По утренней улице идет злой, непроспавшийся, но обуянный какими-то соображениями Жан. Он видит столпившихся у колодца и судачащих мужиков, и высокомерная улыбка змеится по его тонким губам. Это не остается незамеченным.

– Ишь, задается! – говорит Василий. – Чего-то он надумал!..

– Братцы, сколько энтот Жан барахла привез, и-их!.. – восторженно ужасается подошедший с ведрами Барышок.

– Ты почем знаешь?

– Одних часов – сто пар, а браслетов, бусиков, колец – сосчитать невозможно!..

– Точно! – подхватывает рыжий парень. – Мне намедни Францев с Выселок стренулся. Они с Жаном вместе в Берлине были. Так он говорит… – Рыжий таинственно понизил голос, и все дружно посунулись к нему, чтобы, упаси боже, не пропустить интересную сплетню.

– Други, – говорит Матвей Игнатьевич, – а вам не кажется, что мы хуже баб стали? Чешем языками, как заправские кумушки…

…Жан приближается