Он прав, разве нет? Я судорожно подыскиваю слова, чтобы как-то поддержать разговор, но все бесполезно, Миммо уже думает о другом.

Я бормочу, стараюсь вернуть его на твердую почву:

– Миммо, я… я…

Он поворачивается вокруг своей оси, ловко крутя колеса инвалидного кресла, и оказывается прямо передо мной. Он так стремительно повернулся на сто восемьдесят градусов, что катетер мотается, то взлетает вверх, то опускается вниз, катетер парит в воздухе, словно спинакер парусной лодки, надутый дующим с кормы ветром. И при этом не вылетает. Видно, что катетер любит Миммо Репетто. Я гляжу на Миммо сверху. Он поднимает на меня глаза и еле заметно кивает, поводя худым, костлявым подбородком.

– Простата, – раздается как гром надо мной и над первыми лучами солнца. – Простата – большая проблема для нынешних стариков.

Эта фраза Мимметто словно взята из медицинского журнала, но никто не произнесет ее выразительнее, чем он. Потому что Миммо один из тех, кто может нести полную чушь, но все вокруг его внимательно слушают, в то время как я целую жизнь лез из кожи вон, чтобы меня заметили, приходилось работать локтями и прибегать к мелким хитростям, как вокзальному шулеру. Миммо – нет. И не потому, что ему много лет. Даже когда он был молодым, достаточно ему было открыть рот, как повисало молчание, мир сворачивался у его ног, как летом люди собираются вокруг костра на пляже, – все ради того, чтобы послушать Миммо. Меня это различие между нами настолько бесит, что иногда хочется прикончить дорогого учителя Миммо Репетто, врезав ему хорошенько локтем.

При этом он мог сделать куда лучшую карьеру. Вообще-то карьеру делают те, кого никто не желает слушать. Так удобнее. Публика, люди, ничего не добившиеся в жизни, находят себе оправдание, смотрясь, как в зеркало, в человека, который стоит на сцене, в паре метров над ними. Они говорят друг другу: какой молодец! Имея в виду, что не зря потратили деньги на билет. Но где-то в глубине души тихо шепчут: ничего особенного, просто ему повезло.

Какое там «повезло», если я стою здесь, а вы там, столпились в партере, как бездомные, на то есть очевидная, веская причина. Причина в том, что я лучше вас. Вот и все. Им это прекрасно известно, хотя это трудно принять: два метра деревянного помоста вмещают пропасти и океаны – черные и белые. Так и есть. Я возвышаюсь над ними на пару метров, но на самом деле…

Если вы полагаете, что мы с Миммо после слов о простате о чем-то еще говорили, вы ошибаетесь. Ему хотелось пить, он поехал на кухню налить воды, а я стоял и смотрел, как он удаляется на своем четырехколесном велосипеде. Так и не сняв пальто, я проводил его взглядом. Миммо пил и смотрел на меня, а я в это время махнул ему на прощание. Тогда он закрыл глаза, сказав этим сразу две вещи: он попрощался и сполна насладился водой.

Утро еще не вышло из порта. Но уже готовилось отдать швартовы.

Закрыв за собой дверь квартиры Миммо, я на мгновение замер на лестничной клетке, одна нога на коврике, другая рядом, и подумал, что было страшной глупостью навестить Миммо Репетто. Поэтому, встав обеими ногами на коврик с надписью «Добро пожаловать!», я нюхнул кокаина.

В голове потемнело, а потом я обнаруживаю себя на улице. Усталого, но еще не клюющего носом, потому что я стараюсь, борюсь с собственным телом. Испытываю его на прочность, а оно явно испытывает меня. Внезапно кокаин ударяет в голову, по телу словно пробегает дурная волна, тянет блевать. Но я не блюю, я вообще не блюю с 1965 года, когда я усвоил семь-восемь вещей, которые стоит усвоить в жизни.

И вообще уже не так холодно, кажется, будто день подходит к концу, хотя всего восемь утра, трудно это не заметить: сонный утренний люд, зевая, вываливается на улицу, готовый продолжить обычную жизнь. Я-то домой не вернусь, зачем мне туда возвращаться? Чтобы увидеть колючие глазки жены, которая решила расстаться со мной раз и навсегда? По-моему, это несправедливо. Может, я и не был хорошим мужем, но и она не была хорошей женой. Так обычно начинаются войны, люди винят друг друга во всем на свете, каждый заявляет: «Ты первый начал». Из-за этого души из нас постепенно улетучиваются, да-да.

Впрочем, даже когда тебе кажется, что со всех сторон обступили беды, может статься, что чудом выжившая часть тебя вдруг увидит тонюсенькую полоску света. В это дурацкое утро мой луч света отзывался на имя Саманта. Я узнал ее по попке, весело плывшей над мостовой. Такая попка наполняет радостью, она дергается вверх и вниз, подскакивая, словно бразильский барабанщик. Попка семнадцатилетней Саманты словно выплясывает самбу. Я подъезжаю на «кадиллаке» и встаю у нее за спиной.

– Глупость под названием школа давно пора отменить, – объявляю я.

Саманта выдает целую серию ослепительных улыбок, сливающихся в одну долгую улыбку.

– Тони, Тони, – радостно распевает Саманта. Словно солнце выглянуло среди злобных высоких домов, которые никого не щадят.

– Садись, подброшу до школы.

Повторять не нужно: изящный прыжок – и она уже в машине рядом со мной. Верх элегантности среди нынешней молодежи. Верх элегантности, откровение, заставляющее по-новому видеть мир.

– Спозаранку топаешь в школу? – интересуюсь я.

– Эта уродка Тарталья на первом уроке обещала устроить мне зачет по стенографии.

– Я всегда говорил: стенография никому не нужна.

– Правильно говорил, – соглашается она с хитрым видом.

– И первый урок давно пора отменить, надо начинать со второго, и не только в школе.

– И это правильно, – говорит Саманта, скаля белоснежные зубки, которые слепят мне глаза и пробуждают желание.

Сворачиваю на виа Траккья, здесь – даже Иисус Христос не поверит, если бы ему рассказал об этом Отец, – такой густой и плотный туман, какого не бывает даже в Варезе. Неизвестно почему туман каждое утро стоит только на виа Траккья. Мы с Самантой бесстрашно едем сквозь него. Саманта собирает длинные черные волосы в хвост, прихватив его резинкой, которую еще минуту назад держала в зубах, и говорит:

– Тарталья сегодня на меня накинется: она собиралась устроить зачет вчера, а я вообще не явилась в школу.

– Вот и правильно, умница, – говорю я суровым голосом воспитателя, не допускающего возражений.

Я паркуюсь в третьем ряду напротив ее школы, бессмысленные орды прыщавых юнцов, у которых физиономии как звездное небо, врываются в разваливающееся, плохо освещенное здание.

Саманта поворачивается ко мне:

– Тони, можешь расписаться в дневнике за отца? Тут написано, почему я пропустила школу. В прошлый раз я сама расписалась, а Тарталья развопилась, что подпись поддельная.

Я почти растроган.

– Большая честь для меня, – говорю я искренне.

Она протягивает дневник, показывает настоящую подпись отца, которую я должен воспроизвести, я беру ручку и сосредотачиваюсь, как часовщик. Результат очень даже неплох. Правдоподобно, я бы сказал. Саманта проверяет. Вроде она довольна.