Впрочем, вернемся к географическому положению моего тела. Торчу я, значит, недалеко от туалета. Обычно с людьми ничего не происходит, потому что они любят тусоваться со всеми, но стоит отойти, встать там, где обычно никто не ходит, как непременно встретишь чудиков, устраивающих сюрпризы и неожиданности. Когда на самом стадионе не происходит ничего интересного, тогда интересное происходит в туалетах, – то же самое на светских вечеринках: на самой вечеринке скукотища, а заглянешь на кухню – жизнь бурлит, повара взмокли, официанты напуганы, все орут друг на друга, потому что каждая мелкая сошка ежеминутно доказывает, что она здесь главная, доверять никому нельзя, а еще все друг друга лапают, тянут руки, мужчины – женщин, женщины – мужчин, мужчины – мужчин, целуются и лапают друг друга среди тарелок, среди мусора, спрятавшись за бутылками дорогого вина, а еще там же работают грустные посудомойки, самые невезучие, моют посуду и думают о своем – не исключено, что мечтают кого-нибудь убить, а потом, в один прекрасный момент, посылают всех куда подальше и меняют место работы. Это тоже способ сделать карьеру – послать ближнего куда подальше.

Праздник – нечто удивительное. Люди думают, что в гостиных красивых домов занимаются невесть чем. Там танцуют. Но по-настоящему танцуют на двуспальной кровати, на которую сейчас навалили кучу пальто. Секреты и биографии прячутся в карманах чужой одежды. Я непременно в них залезаю. Роюсь тайком в карманах пальто и шуб. Не чтобы что-нибудь прихватить, просто подобный способ знакомства меня возбуждает.

Я всю жизнь сражаюсь против омерзительной мещанской жизни, но, поверьте, эта война изначально проиграна, мещане покрепче танков. В туалете на стадионе царит пустота, никого нет, нет даже использованных презервативов, чтобы я принялся рисовать в воображении горячие, запретные сцены, еще способные кое-как раздразнить мои фантазии. Поэтому я раньше, чем планировал, составлю компанию Рите Формизано, нашей царице скуки.

Дамочка в шубке так и не появилась, видать, побоялась, что потеряет добытые тяжким трудом привилегии, если вместе со мной оголит задницу в туалете на стадионе. Или она побоялась, что не найдет меня, зато столкнется с бандитом, а тот попытается отнять у нее шубу, которую она выклянчила у мужа, прибегая к угрозам, плодя гастрономические шедевры и скача в постели козой. Пометавшись между отчаянным совокуплением со знаменитым певцом и любимой шубой, она выбрала шубу. Решила не идти за судьбой, чтобы не столкнуться со страшным призраком: опасностью потерять все. Она не умеет терять, она умеет только приобретать. В этом смысле я для нее неподходящее убежище. Ненадежное, неустойчивое.

Рита, некогда приятная дама, встречает меня с усталым лицом и с раскрытой гладильной доской. Воскресный вечер, как две капли воды похожий на другие вечера, выжал из нее все соки, силенки остались разве что на партию в рамми – когда получается, я играю с ней и ее подружками. Как я уже сказал, у Риты изможденное лицо, слава богу, двое ее детишек спят, осоловев от домашки.

Рита варит мне кофе и начинает изводить жалобами, которые я слышу уже три недели и которые, клянусь всем святым, больше не могу выносить. Это ее личный крестовый поход, до которого никому дела нет, она это понимает и поэтому сходит с ума, ей хочется с кем-нибудь поругаться, но она давно потеряла настоящих собеседников, поэтому ругается с призраками, это сбивает ее с толку и делает еще ранимее, хотя куда уж ранимее – муж ушел, у порога притаилась менопауза, а она замерла с утюгом в руке у четырехметровой стены, на которой нет ни единой картины, только «Календарь мудрого монаха» в правом углу, вся стена белая, я сейчас умру от тоски, поднимаешь глаза – и тебя ослепляет белая, облупленная стена, а на ней на гвоздике висит календарь с картинками из жизни мудрого монаха, которые вообще ни о чем, а на самом гвоздике – высохшая пальмовая ветвь, оставшаяся с прошлой Пасхи. Как вообще можно жить там, где ничего нет? Где царит холод? Такой же, как холод ее чувств.

В общем, у Риты серьезная проблема: три недели назад у нее гостила сестра с маленьким сыном, который уснул на диване и описался. Сестра извинилась, но Рита и слышать ничего не желала, устроила сестре строгий выговор, словно та невесть что натворила, мол, испорченный диван – это беда, мол, сестра не умеет воспитывать детей, и Рита видеть ее не желает. Сестрица тоже не лыком шита: ответила не моргнув глазом, что, раз Рита такая жадная, мелочная и противная, она ее тоже не хочет знать. Ну а потом сестра преспокойно отправилась своей дорогой, наверное, ее сынуля и дальше писал на чужие диваны, что в этом такого, а Рита все не может успокоиться, злится, изводит себя, не может простить сестру, а еще она чувствует себя виноватой, вина сжирает тело, спрятавшееся в домашнем халатике, Рита выглядит как тяжело больная. Новость о том, что мальчик написал на диван, уже перестала быть новостью, всем надоела, но Риту можно понять, ужасное происшествие вставило Рите палки в колеса, поэтому она и меня терзает вопросом:

– Тони, как мне быть?

Она задает его мне последние три недели, я делаю вид, что сочувствую, и все ради того, чтобы не выдать истинное намерение: когда Рита играет в карты, она непременно проигрывает, так что я регулярно, каждое воскресенье, изымаю у нее пятьдесят тысяч лир. Но так уж я устроен: раз совру, другой совру, а на третий, если меня довести, взрываюсь и говорю то, что думаю. Так и на сей раз я бросаюсь с места в карьер и выкладываю Рите все как есть:

– Слушай, Рита, ты меня замучила этой историей, сестра говорит, что ты мещанка, а ты хуже мещанки, ты противная-препротивная-наипротивнейшая мещанка, от тебя мещанством несет за километр. Ребенок ничего такого не сделал, а ты всех достала вконец, ну что такого драгоценного в твоем диване? У него обивка из платины? Почисти, помой – и будет как прежде и даже лучше, я, знаешь ли, детей терпеть не могу, тут я тебя понимаю, но нельзя же так доставать сестру, меня и всех встречных и поперечных из-за какой-то ерунды.

Рита таращится на меня, раскрыв рот, глаза на мокром месте, она такого не ожидала, а я уже знаю, что в тупой голове, которая кое-как держится на дряблом теле, рождается еще бо́льшая глупость – что все мы сговорились против нее, хотя я ее сестру в глаза не видел, но Рите это не важно, вот почему я говорю, что сражаться с мещанами – гиблое дело, мещанство неистребимо, можно сносить дома, перекапывать землю, но мещанство прячется где-то там, в глубине, куда даже Господу Богу не дотянуться, против мещанства сработает только заказное убийство, идеальное убийство, но не могу же я убить Риту Формизано за то, что она задолбала меня историей про сестру? Вряд ли. Да и зачем: убьешь одну – рядом вырастут тысячи таких, как она. Мещане – как зомби из страшилки: прикончил троих, вздохнул с облегчением, а тут из могил вылезают еще сотни четыре красавцев. Сущий ад. Что тут говорить, сущий ад.

Я знаю, я прекрасно понял по ее исказившейся и побледневшей физиономии, по зеленоватым жилкам на висках, которые пульсируют, как искусственное сердце, что ее первым порывом было выставить меня за дверь, для Риты мои слова – это слишком, к тому же в отличие от сестры я ей не родня, вообще-то я посторонний, а услышать такое от постороннего, который вытаскивает из шкафа спрятанный там скелет, не шутка, и так-то скелеты в шкафу – не шутка, чувствуешь себя беззащитной, ноги подкашиваются, нечем обороняться, не прикроешься извинениями и враньем, в такие мгновения тебе мерзко, хочется сбежать, и Рита легко добьется желаемого, выгнав меня, но тогда она нарушит другое неписаное правило вежливости: выгнать постороннего, которого ты считаешь другом, – значит пойти против того, что для Риты самое главное, за что она душу отдаст, а называется это воспитанность.