принадлежат к более скромному жанру «затей», в том числе парковых, для которых в английском языке существует родовое определение follies. Единственной folly, сопоставимой по масштабу с башней Лооса, было уже упоминавшееся на этих страницах знаменитое Фонтхилльское аббатство – псевдосредневековая резиденция, которую архитектор Джеймс Уайетт создал для миллионера Уильяма Бекфорда.

Колонна, убежавшая из здания (или сбежавшая с площади) и живущая самостоятельной жизнью, есть симптом разрушения всех связей, иерархий и масштабов. Представим, что надувная игрушка сперва превращается в скульптуру Джеффа Кунса, а затем выходит на площадь и разрастается до размеров небоскреба. Мир не просто распался на части, его вдобавок невозможно собрать воедино, и остается либо размышлять над «грудой поверженных образов» (Т. С. Элиот), либо соединять обломки в произвольном порядке, получая то дадаистские коллажи, то нежизнеспособные комбинации частей животных, как у Эмпедокла.

Если считать башню-колонну лоосовского проекта сбежавшим элементом здания, она окажется синекдохой – риторическим приемом, подставляющим часть на место целого. Однако колонну-монумент, стоящую на площади, можно рассматривать и как самостоятельное здание, имеющее определенную внутреннюю структуру, тем более что уже в стволе Колонны Траяна появляется скрытая винтовая лестница, ведущая наверх, на смотровую площадку.

В параллель башне-колонне можно представить себе и башню-обелиск, порожденную тем же импульсом и той же логикой, которые побуждают нас складывать из распавшихся фрагментов мира новые, и иногда абсурдные, сочетания. При этом не стоит забывать и о том, что сама форма обелиска несет безошибочно считываемые мемориальные коннотации. Можно даже сказать, что любая точка пространства, отмеченная обелиском, в силу этого становится местом памяти.

При желании можно увидеть обелиск в проекте здания Chicago Tribune, представленном на конкурс Бруно Таутом (при участии Вальтера Гюнтера и Курта Шульца)166. Здание, изображенное Таутом, представляет собой квадратный в плане небоскреб с одинаковыми фасадами и большой площадью их остекления. Нижняя треть здания – параллелепипед, в верхней же части оно превращается в четырехгранную остроконечную пирамиду, увенчанную то ли флагштоком, то ли (что более вероятно) антенной радиопередатчика. Кэтрин Соломонсон, чью книгу о конкурсе на здание редакции Chicago Tribune я цитировал выше, затрудняется сказать, чем могла быть продиктована такая форма – пафосом или иронией.

Бруно Таут, Вальтер Гюнтер, Курт Шульц

Конкурсный проект здания редакции газеты Chicago Tribune, 1922

Но было ли что-то подобное осуществлено в действительности? Полных аналогов башни Таута, кажется, не существует. Самое близкое, что можно сопоставить с этим проектом, – Оссуарий Дуомон (Ossuaire de Douaumont), мемориал битвы при Вердене (арх. Леон Азема и др., 1927–1932). Сужающаяся кверху 46‐метровая башня этого странного, но все же величественного некрополя, нижняя часть которого более всего напоминает каменный ангар с коротким перпендикулярным выростом, не разделена на ярусы, но снабжена внутренней лестницей.

Это дает основания предполагать, что появление вертикальной формы в случае Дворца Советов было следствием мемориального задания.

Как полагал Адольф Лоос, «к искусству относится лишь самая малая часть архитектуры, а именно: надгробие и монумент»167. Дворец Советов – это именно монумент, здание-памятник, он симметричен Мавзолею, хранящему нетленное тело Ленина. (Нетленное – поскольку существование научных институтов, работавших над сохранением ленинской мумии, в сталинское время было засекречено, то есть культура считала их несуществующими.)

И Мавзолей, и Дворец Советов полностью символичны, то есть нефункциональны. Если Мавзолей – хрустальный саркофаг, скрывающий реальное, смертное тело вождя мирового пролетариата, то Дворец Советов можно отождествить с его политическим телом.

Но Атарову, с цитаты из текста которого я начал свой рассказ, всего этого мало. Его слова о «милых детских книжках», где Дворец Советов, по-видимому, должен возникать среди картинок с игрушками и котятами, далеко не случайны. Здесь писатель, по всей вероятности, проговаривается: речь идет не только о неизменности некоторого архитектурного объекта, но и о постоянном присутствии детства как земного рая, причем Дворец Советов должен был стать его центром – то ли Мировым древом, то ли Древом познания.

И все же эту логическую цепочку придется на время оставить. Обратим внимание на другие вещи.

За семь лет до появления книги Атарова, но уже после проведения окончательного конкурса на проект Дворца Советов, Даниил Хармс пишет стихотворение «Постоянство веселья и грязи» (датируется 14 октября 1933 года), которое хочется назвать снижающей параллелью к процитированному тексту. Приведу его полностью:

Вода в реке журчит, прохладна,

И тень от гор ложится в поле,

и гаснет в небе свет. И птицы

уже летают в сновиденьях.

А дворник с черными усами

стоит всю ночь под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.

Проходит день, потом неделя,

потом года проходят мимо,

и люди стройными рядами

в своих могилах исчезают.

А дворник с черными усами

стоит года под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.

Луна и солнце побледнели,

созвездья форму изменили.

Движенье сделалось тягучим,

и время стало, как песок.

А дворник с черными усами

стоит опять под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.

В отличие от других бессмертных персонажей, известных мировой культуре, хармсовский дворник не скитается по земле и не пребывает в ее отдаленных пределах. Он здесь, рядом с нами, и даже не делает ничего особенного, но каким-то образом выключен из течения времени.

Точно так же выключен из течения времени должен был быть и Дворец Советов.

Реальное здание, будучи материальным объектом, со временем разрушается, однако здание-текст, если его рассматривать с точки зрения семиотики, делается с течением времени все насыщеннее и богаче смыслами.

Объект как предмет физической реальности, – поясняет Вадим Руднев, – изменяется во времени от менее энтропийного состояния к более энтропийному, то есть разрушается; объект как текст изменяется во времени от более энтропийного состояния к менее энтропийному, то есть созидается168.

Добавим, что это созидание, или, точнее, приращение смыслов, может происходить только через переживание судьбы. Так, всевозможные разрушения и утраты, переделки и реставрации, равно как и события, когда-либо происходившие внутри здания, означают возникновение новой информации. Воображаемое