себе любовь, чтоб я пропал! — выкрикнул он, размахивая сжатым кулаком.

— Заткнись! — прикрикнул на него Сила. — А ну перекрестись сейчас же!

— Скажи, пожалуйста, какой святой нашелся! Святой лысый, подавился крысой! — продолжал кощунствовать Милан, но все же послушно перекрестился.

— Ты, дурак, разве я тебе зла желаю? Ну, сам скажи! — надвинулся Сила на Милана. — Мой это отец или твой, а? Не хочешь — не молись, только смотри, чтоб не пожалел потом!

Милан помрачнел, слова Силы задели его больное место. Трудно ему, что ли, помолиться? Да будь он уверен, что молитва спасет отца, он стоял бы на коленях все дни и ночи и молился бы по всем святым книжкам подряд.

Сила видел, что приятель его мучается.

— А святого Антона видел у нее? — спросил он, чтобы перевести разговор.

— Видел. А правда, что это у него на шее? То ли петля какая, то ли шрам? Я так и не разглядел.

— Это когда у них еще свадьба была, крестная привезла им этого Антона из Мариенталя, она его и освятила там. С тех пор тетка Бора молится перед ним каждый день. А дядя, сам знаешь, какой он, его все допекает, что тетка ничего не делает по хозяйству, только и знает, что бухаться перед святым Антоном на коленки. Вот он раз снял его с буфета, чтобы запереть в сундуке. А тетка плакала, не хотела отдавать. Пока они так препирались, святой — бац у дядьки из рук! И голова долой.

— А тетка?

— Ой, вот уж она наревелась, набедовалась! Потом целый день приклеивала Антону голову клеем, только она ее как-то боком приладила, и она теперь на Читары глядит. Дядька опять рассердился. Выбрось его, говорит, какая там святость у безголового. А тетка нет и нет, греха боится. Дядька придет и первым делом к буфету: «Ну что, Антоша, как дела?» Это он понарошку.

— С чего это он такой вредный? — спросил Милан, разбивая каблуком мерзлую лужу на дороге.

— Ничего он не вредный. Это только тетка о нем так говорит. Просто дядя терпеть не может, когда в доме беспорядок. А тетка — сам ведь видел…

10

Похоже, что зайчиха Силы стала уже привыкать к регулярным прогулкам на свежем воздухе. Каждый четверг — иногда и чаще — Милан приходил за ней. Сила вручал ему ее молча, без лишних вопросов, но всякий раз окидывал Милана пытливым и очень серьезным взглядом.

Однажды — как раз был четверг, декабрьский четверг, холодный и ветреный — Милан возвращался со встречи с Эрнестом. Мешок с зайчихой был перекинут через плечо. Он топал ботинками по блестящим лужам и повторял про себя поручение Эрнеста.

Завтра он пойдет в Грушовяны. Пойдет туда утром, потому что занятия в школе на этой неделе начинаются после обеда. Третий дом с краю у шоссе — найти его будет нетрудно. Там спросить Штефана Газуху. Когда найдет его, скажет ему как обычно: «Зори нынче красные», на что Газуха должен ответить: «Значит, будет ветрено». Тогда Милан отдаст ему письмо. Да, на этот раз Милану доверили письмо: видно, сообщение намного длиннее, чем обычно.

Письмо спрятано у Милана под рубашкой, около сердца, кожу слегка покалывают уголки сложенного листа, и еще он чувствует, как стеариновая печать на письме липнет к телу.

Милан перешел через кладку над рекой и свернул к усадьбе Грофиков, чтобы отдать зайчиху. Он так привык к этой дороге, что шел, почти не скрываясь.

Он был уже у ворот усадьбы, когда из мглистой темноты раздалось резкое: «Хальт!»

Милан вздрогнул, первой его мыслью было: «Бежать!», но он тут же опомнился и застыл на месте, оцепенев от страха и неожиданности.

Патрульные — их было двое — подошли к нему. Они спрашивали что-то по-немецки, потом один заговорил на странной смеси из чешских и русских слов. Но Милан не понимал, о чем его спрашивают и вообще спрашивают ли его о чем-то. Страх затуманивал его мозг, который сверлила одна и та же пронзительная мысль: «Письмо, письмо…»

«Что бы ни случилось, — втолковывал ему Эрнест, — понимаешь, что бы ни случилось, никто не должен прочесть письмо, кроме Газухи. Если что — съешь его!»

Милан был тогда в восторге: совсем как в приключенческом романе. «Я съем, съем, — обещался он. — Ты не бойся, чего уж там…» Он даже хотел побожиться, но Эрнест только рукой махнул: «Глупости, при чем здесь божба! Твое дело как можно скорее доставить письмо в Грушовяны!»

Съесть письмо сейчас? Но как это сделать, если они стоят над ним, светят прямо в глаза фонариками, трясут за плечи? Как тут сунешь руку под рубашку?

Словно сквозь сон он слышал, как немцы переговариваются, потом его взяли за руку и потащили куда-то.

Заскрипела дверь, и Милан очутился где-то, где очень ярко, ужасающе ярко светила лампа и было много, страшно много людей.

Неясно, как сквозь мглу, сквозь тяжелую желто-серую мглу, он различал какие-то фигуры и предметы. Потом мгла слегка расступилась и из нее вынырнуло лицо: продолговатое, золотой зуб в приоткрытом рту, узкий и высокий лоб, волосы будто приклеены к вискам.

Он узнал его, и сердце снова сжалось от судорожного страха: командир немецкого отряда!

Вынырнуло второе лицо, круглое, все в морщинах, холодные водянистые глаза впились в глаза мальчика. Милан хотел отвести взгляд, но не смог. Водянистые глаза притягивали его с неумолимой силой.

Он услышал голоса, какие-то вопросы. «По-чешски говорят», — дошло до него.

Но он не знал, что говорят и кому.

Потом он услышал свой голос, да, конечно, это был его голос. Все в голове у него перепуталось. Ему казалось, что допрашивали кого-то другого, но вместо этого человека отвечал он, Милан.

Да, он был на улице в запретное время. Знал он, который час? Нет, не знал, у него нет часов. Где он был? Ходил на зайцев. Вот зайчиха в мешке — она попалась в петлю. Где? В капустном огороде у Петриков. Он может даже побожиться. Чтоб ему провалиться сквозь землю!

Потом оба лица исчезли в дрожащей тяжелой мгле, от которой у него кружилась голова. Они исчезли бесследно, а он остался один, затерянный в густом желтом мареве, и уже больше ни о чем не думал, даже о письме за пазухой. Издалека, страшно издалека до него донесся голос:

— Вы знаете этого мальчишку?

В ответ раздалось много, очень много голосов: «Да, да, это Милан Гривка, они