черешней, всматривался в цепочку из темных точек, которая тянулась по белому искристому снегу. На Пригоне свистел ветер. Но Сила не замечал ни ветра, ни стужи.

Здорово они подготовили этот переход, здорово придумал Яно с этой вечеринкой для немцев. И с яйцами, завернутыми в газетную бумагу, тоже отлично придумано. Пока парни уламывали очередную крестьянку, Сила заботливо заворачивал яйца в специально для этого нарезанную газетную бумагу, у него ее была целая кипа. Но среди невинной газетной бумаги было несколько совсем других бумажек — листовок, полученных из города. Листовок, которые призывали население помочь партизанскому отряду перейти в безопасное место.

Сила заворачивает яйца и в некоторых домах роняет словно невзначай листок-другой. Газетный листок и листовку. Люди заметят бумажки, поднимут, прочтут и уже знают, что им делать.

* * *

По белому снегу тянется цепочка из черных точек. Это они — парни с гор. На условленных, хорошо охраняемых местах их поджидают надежные люди с продуктами, боеприпасами и медикаментами. На холмах дозорные сигналят фонарями. Всё делают взрослые парни. Сила единственный из ребят, кого они взяли в помощники, и он гордится этим. Если б они не считали его надежным, смелым парнем, разве б они приняли его? Как же, держи карман шире! Трусов Яно не берет.

По Пригону гуляет ветер, но Силе и горя мало. Если нужно, он простоит здесь хоть до утра. Жаль только, что об этом нельзя рассказать Милану. Яно не велит. Стоит Силе только пикнуть, и ему никогда больше ничего не доверят. Яно такой!

Извилистая змейка из черных точек скрывается в изгибе лощины. Сила отряхнулся и начал не спеша спускаться в сторону деревни. У кладбища, в двух шагах от корчмы, из которой доносилась музыка, он углядел темную мужскую фигуру.

— Кого это нелегкая несет? — пробормотал Сила и притаился за кустом сирени.

Человек шел неровной, ковыляющей походкой, постукивая палочкой. Под мышкой он нес сверток; какие-то лямки, свисавшие из свертка, бились о его ноги.

Сила выскочил из-за куста.

— Вечер добрый, — вежливо поздоровался он.

Человек вздрогнул:

— Ой, будь ты неладен!

Сила сразу узнал голос. Это же Шишка, старый Шишка с деревянной ногой!

— Откуда путь держите, дяденька? — спросил он с самым невинным видом. «Значит, и старый Шишка тоже! Кто бы мог подумать! Вот тебе и хромой, вот тебе и хворый…»

— Ба, а ты-то откуда, плут? — заворчал старик. — Ты что не спишь, людей пугаешь?

— Ходил за вином для немцев, — говорит Сила, не в силах удержаться больше от веселого смеха. — Несу им вино. Меня Яно Мацко послал, дяденька. Пусть, говорит, угощаются.

— Яно? — Дяденька, полыхал трубкой, выпустил облачко дыма. — Яно, значит… Ну что ж, давай неси!

Сила свернул в корчму. Молча подошел к Яно, молча сунул ему в руку бутылку.

— Оставь себе, — сказал Яно, окинув мальчика внимательным взглядом. — Матери отнеси!

Он взял у Силы только фонарик и затерялся среди танцующих.

Немцы уже изрядно разгулялись. Оркестр играл «Лили Марлен». За первую скрипку был сам командир. Прижав скрипку к плечу длинным подбородком, он яростно водил смычком по струнам. Пан писарь спал сидя в углу, прислонившись к стене. Цифра обнимал одного из офицеров за плечи рукой в перчатке, которая когда-то была белой, и бил себя в грудь.

— Павла, жена моя, понимаешь… Хозяйский сынок ее бросил, мать его велела передать, что у них пороги слишком высокие для ее ног… Ой-ёй, тебе этого не понять! А я все для нее, все только для нее… Для моей Маришки, для дочки… И приданое ей… За пана ее выдам… Сдохну, а выдам… за пана… Высокие пороги…

Цифра вскочил, занес ногу через невидимый высокий порог и снова свалился на лавку.

— Хорьком меня обзывает… собственная жена… А я для нее, для нее! — Он уткнулся лицом в ладони и зарыдал.

Сила незаметно исчез. Здесь ему нечего было больше делать.

Деревня была тиха, в белом лунном свете она казалась призрачной. Нигде ни души. И часовых не видно, парни их тоже угостили на славу.

Сила шел вдоль заборов и дощатых ворот небрежной, ленивой походкой, неслышно, как браконьер.

За воротами Гурчиков он услышал какой-то шорох, приглушенные голоса. Он спрятался за столбом и прислушался.

— Зачем только я послушалась тебя, ну зачем? Чтобы люди меня оговаривали? — шептал возбужденный женский голос. — Я чуть не померла от стыда в кругу, а еще когда я увидела, как ты там стоял и ел меня глазами…

— Что тебе до людей, Олинка? — убеждал девушку мужской голос. — Что тебе до них? Побрешут и замолчат. Ты ведь знаешь, для чего нам пришлось это сделать.

Не дослушав, Сила отправился дальше. Не заметив камень, торчавший из-под снега, он споткнулся и чуть не упал. Бутылка с вином выскользнула из-под куртки и разлетелась на куски. По свежему снегу, прихваченному морозом, потек красный ручеек.

Деревня была тихая, спокойная. В белом лунном свете вырисовывались очертания крыш, укрытых подушками из снега. Голые ветви деревьев, присыпанные снегом, торчали в свинцовое небо. Черные глаза окошек испуганно таращились во тьму, разреженную холодным лунным светом.

Из корчмы Бенковича вывалилась темная фигура без шинели и фуражки.

— «…wie einst Lili Marlééén!» [14] — рыкнул неуверенный пьяный басок.

Куры в курятнике Бенковича отвечали ему возмущенным кудахтаньем.

12

А время текло, как река… Где-то Милан вычитал эту фразу, и ему понравилось сравнение времени с рекой, поэтому он запомнил его.

Время — река… Спокойное, величественное течение, серебристая гладь, в которой отражаются зеленые шапки вербы и ольхи…

Когда он представлял себе эту картину, по спине у него пробегал приятный холодок.

Но нынешнее время больше похоже на необузданный горный поток с бесчисленными водоворотами и порогами.

За последнее время Милан сильно исхудал. Он и всегда-то был костлявый, щуплый, но лицо у него было круглое, и свежий румянец не сходил с его крепких щек. Теперь щеки у него впали, лицо осунулось, приобрело желтоватый оттенок, а под глазами залегли темные круги.

— Одни глаза на лице остались, — говорит мать. — И не диво, ты ведь толком и не поешь никогда. Бывало, только двери откроешь и сразу же: «Мама, хлеба!» А теперь тебя на веревке к столу не подтащить.

Она привлекла его к себе шершавыми руками, которые уютно, по-домашнему пахли хлебом и теплым молоком.

— Что с тобой, сынок? Ты нездоров?

— Да нет же, — успокаивает ее Милан. — Я ведь ел, разве ты не видела?

Не может же он