в нем появились фотографии реальных детей. Заметно уменьшилось число изображений Ленина, почти исчезла советская патриотическая эстетика.

Постепенно менялся и тон журнала: он становился куда более резким, особенно в области социальной критики; авторы следовали примеру Горбачева, призывавшего к большей открытости. В декабрьском номере за 1985 год была опубликована статья о том, что необходимо выпускать больше хороших книг для детей, с интересными текстами и иллюстрациями высокого качества, с новыми темами, иными, чем школа, учителя и примерные пионеры205. Автор эссе Марат Шишигин писал, что детям нужны разнообразные книги, отмечал, что в таких республиках, как Узбекистан, Азербайджан, Таджикистан и Грузия, приобрести книги особенно трудно, что недостаток качественных книг – проблема повсеместная. Как и многие другие статьи того времени, этот текст не отказывался от линии партии (и от непременной цитаты из Ленина), подчеркивал важность моральных устоев и любви к труду. Однако эта идеологическая преамбула быстро уступала место призыву к детским авторам: пишите на любые темы, главная цель литературы – воспитание характера и развитие личности ребенка-читателя. Такое сочетание привычной официальной доктрины и пропаганды новых широкомасштабных реформ в целом характерно для журналистики начала перестройки. С конца 1985 по 1987 год эта и подобные ей статьи в «Детской литературе» освещали школьные реформы, педагогическое образование, необходимость большей независимости для подростков, многочисленные проблемы подрастающего поколения, литературу для юношества206.

Вал серьезных перемен нарастал: к концу 1987 года новые статьи уже резко осуждали работу советской детской книжной индустрии в настоящем и прошлом. Они писали об усилении государственного контроля за детской литературой, начавшемся в 1928 году и приведшем в 1933 году к полному контролю и к созданию бюрократической машины, плохо функционирующей, никак не помогающей авторам и значительно затрудняющей издательский процесс207. В журнале теперь открыто обсуждались серьезные социальные проблемы: алкоголизм, наркомания, подростковая преступность, тюремное заключение несовершеннолетних, огромное количество сирот в государственных учреждениях (которое в январе 1988 года подошло к миллиону и продолжало расти). Последний номер 1988 года был посвящен новому поколению молодых авторов и иллюстраторов – Сергею Седову, Борису Минаеву, Марине Москвиной, Светлане Винокуровой, Юрию Нечипоренко; журнал начал задумываться о будущем детской литературы. Новое содержание журнала привело к увеличению тиражей, что отражало повышение интереса к нему: в 1985–1986 годах тираж колебался от 46 до 50 тысяч, а в 1988–1989 годах он вырос до 55–60 тысяч экземпляров.

В 1989–1990 годах качество статей постоянно росло, появлялось все больше интересных для читателей тем, в результате чего тиражи поднялись от 60 до 63 тысяч экземпляров в 1989 году, а в первые семь месяцев 1990 года – до максимального тиража в 100 тысяч экземпляров (позднее в том же году они упали до 95 тысяч). Злободневная журналистика нашла свое отражение в рассуждениях авторов статей о той «лжи», которой пичкали детей советские детские книги, о трагических последствиях сталинизма, об огромном ущербе, причиненном молодым людям, растущим в условиях репрессивного, тоталитарного режима208. Кроме фактов и материалов о преступлениях прошлого, журнал приступил к печати ранее забытых авторов детской литературы – Лидии Чарской и Даниила Хармса; на страницах журнала появилась зарубежная детская классика, которую нельзя было публиковать в советское время, дискуссии на табуированные ранее темы – например, о сексуальном воспитании детей. Другими словами, журнал быстро превратился в публичную трибуну для обсуждения новых или заново открытых направлений развития детской литературы. Эти перемены отражали значительные усилия со стороны научного сообщества, стремящегося к открытости и обновлению детской литературы.

Показательным примером является № 9 за 1989 год, целиком посвященный «новому мышлению». В номере были напечатаны статьи об общественных ценностях, о мире детства в классической детской литературе, об изображениях детства в антиутопиях («Мы» Евгения Замятина и «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли). В том же номере можно было прочесть отчет о посещении советскими детьми американского «Центра исцеления» для тяжело больных детей и увидеть фотографии советских детей в Диснейленде. В редакторском предисловии к эссе В. Масловского говорилось о глубоких переменах в обществе, что передавало дух времени, предшествующий коллапсу Советского государства:

Время, которое мы переживаем, знаменательно еще и тем, что меняется духовный климат нашего общества. По всем направлениям философской, исторической, художественной мысли происходит переоценка устоявшихся представлений о добре, справедливости, значимости отдельной человеческой личности. Наше общество медленно, но неуклонно поворачивается в сторону общечеловеческой морали, осознает ее приоритет над групповой – классовой и национальной. Реальный, а не на бумаге только, гуманизм и сострадание к человеку, практическое проявление милосердия к больным и слабым становятся тем самым нравственным фундаментом, на основе которого мы стремимся сейчас перестроить здание нашего общественного бытия. Особый смысл и злободневность приобретают эти вопросы, когда мы задумывается о воспитании наших детей. Насколько мы сумеем сейчас привить им новое мышление – настолько иным будет наше общество, переступив рубеж третьего тысячелетия209.

Как показывало эссе Масловского, приобщение молодого поколения к новому мышлению было совершенно необходимым условием культурных перемен в рамках существующей социальной структуры: именно дети должны были стать инструментом для достижения лучшего будущего. Необходимая работа включала восстановление культурного наследия, что отразилось в одном из заголовков № 11 за 1989 год: «Восстановленные страницы, забытые имена». Советские репрессии, направленные как на писателей, так и на самих детей, оставались темой следующих номеров, где обсуждалась необходимость воспитания без жесткого давления:

Чувство безграничной боли живет в нас, непреходящее чувство вины перед собой, перед детьми – не сумели многого. […] Скудели человеческие души, и высокое, истинное, что с такой убедительностью проповедовали, воспитывали, внушали литература, искусства, подменялось низким, низменным, а мы чувствовали себя бессильными перед Системой210.

Вместе со страхом роста социальной дестабилизации в номерах журнала 1990‐х годов явно была видна и надежда на продолжающуюся демократизацию и большую политическую свободу. Несмотря на то что приходилось использовать бумагу куда более низкого качества, 1990 год оказался наиболее интересным временем в истории журнала. Традиционный формат все еще сохранялся, но содержание номеров отражало надвигающийся политический кризис, статьи фокусировались на экономических проблемах, хаосе, царящем в обществе, на так называемом раскультуривании. В статье «Потерянные души», опубликованной в № 1 за 1990 год, Евгений Шкловский описывал состояние общества:

Кажется, уже нет больше сил ужасаться. Уже не принимает душа того страшного, что продолжает открываться нам из публикаций последнего времени – художественных и документальных – о нашей прошлой и настоящей жизни211.

В том же году на страницах журнала впервые появились статьи о