это значит — оставить их без горячей еды. Засмеют до смерти: какой срам — здоровый джигит и не управился с лошадью, не смог привезти воды.

Тогда он решительно взвалил бурдюки на плечи и ношагал. Поначалу, сгоряча, ноша показалась не такой тяжелой, но уже с полдороги ноги от усталости стали подкашиваться, бурдюки раскачивались из стороны в сторону — хоть плачь. Остановиться бы, передохнуть, но тогда надо опускать ношу на снег, расплещешь воду, а ее и без того разлилось порядком при навьючивании. Тащить бурдюки волоком? Это тоже делать нельзя, они могут лопнуть.

Пальцы в намокших варежках ломило от холода, обледеневшие валенки не грели. От напряжения в висках стучало, плечи пригибало к земле. Что ж, он сам согласился поехать на лесозаготовки. Винить некого. Сам виноват. И надо держаться.

Когда Болотбек добрался, наконец, до порога избы, его покидали последние силы. Свалил с себя бурдюки и, боясь показать слабость, сразу же вышел из дома. Его качало от усталости так, что подташнивало.

Наконец придя в себя, юноша растопил печку, присел рядом на дровах, с наслаждением закурил. Ему вдруг захотелось излить свою душу, неважно перед кем, но высказать то заветное, о чем он давно думает.

— А скажите, Джумаке, — спросил он к немалому удивлению хворого старика, нарезавшего мяса для бульона. — Для чего мы живем? Вы меня слышите, Джумаке?

— Что, что ты такое сказал? Ох, спина моя, спинушка…

— Я говорю, для чего мы живем?

— Что это ты, сынок, не заболел ли часом, всякой чушью себе голову забиваешь? Для чего, для чего? Откуда мне знать, для чего. Живу, как живется. И тебе советую то же. Лишь бы не делал другим ничего плохого.

— А вы сами добро делали?.. Для людей? — не успокаивался Болотбек.

Джумаке внимательно посмотрел на юношу, видимо, уловил в его состоянии что-то особенное. Задумался.

— Как не делал, делал, конечно. И делаю. Кто просит в долг — даю. Когда к соседу сваты приехали, теленка отдал, другому — сто рублей дал, тоже помог… — Джумаке передал нарезанное мясо Болотбеку, вымыл руки, нотянулся за полотенцем. — Еще одному помог, будь он трижды неладен. Ты его не знаешь, дальний родственник он мне, в город подался, продавцом стал. Как-то ночью заявился к нам. То сроду не приезжал, а тут на тебе. Лица на нем нет, весь какой-то растрепанный. "Ну, думаю, не иначе что-то стряслось". Так оно и вышло. "Выручай, говорит, байке[17], растрата у меня огромная, пять тысяч недостает. Если в три дня не погашу, не видать мне гор". Говорит, а сам почти плачет. Да, бывают же такие люди, не приведи аллах. Раньше у него, бывало, платка жене не выпросишь, ни разу на чашку чая не пригласил, а тут — пять тысяч. Но делать нечего, надо выручать. Не срамить же родственника. Созвал всех близких к себе, рассказал им обстоятельно. Решили сообща собрать нужную сумму. И собрали, даже быстрее, чем за три дня. Только самому мне пришлось продать двух коров, да и другие не жалели последнего. Деньги ведь немалые. Спасли мы человека от тюрьмы. Но вот что обидно: думаешь, он покаялся, вернулся в апл? Как бы не так! По сей день околачивается в городе, прохвост, и хоть бы спасибо сказал…

— Я не про родственников, я про народ, — робко напомнил Болотбек.

— Опять ты мудришь, морочишь старику голову, — нохоже, рассердился Джума. — Про народ сразу не скажешь. На то он и народ. Он сам о себе сказал. Вот ностроил для вас новую, хорошую жизнь. Этого тебе мало?

Болотбеку стало неловко. В самом деле, с чего это он вдруг пристал к старику: "Зачем живем, добро, народ…" К чему эти высокие слова? И потом хворает Джумаке, это тоже надо понимать. Он хотел было уже извиниться перед аксакалом, как тот, смягчившись, продолжил:

— А вообще парод всегда щедрый на доброту. Жил-был некий человек Максют. Занимался тем, что могилы копал. А платы не брал ни с кого. Я своей жизни, сынок, не стыжусь, не жалею, что так прожил. Вместе с другими строил школы, дома, воевал с безграмотностью, с кулачеством, колхоз создавал, деревья садил. Об этом вы, молодежь, не должны забывать. Теперешняя жизнь не с неба упала…

— Я понимаю, — тихо сказал Болотбек. — Знаете, Джумаке, хочется приносить больше пользы, пока есть силы. Не только родителям, но и всем людям, народу. Правда. Вот раньше, помню, подвезу попутчиков на машине, они спасибо говорят, и мне хорошо: доброе дело, вроде, сделал. Но ведь этого мало, хочется чего-то большего…

— Для этого учись больше, Бокен, — посоветовал старик. — Кто не учится, тот знает только одну сторону горы. Тем-то и доволен. А ведь у горы есть еще и другой склон…

— Я буду учиться, Джумаке.

— Ай, ай, ай! Как же мы заговорились, — спохватился Джума, — совсем забыли про казан. Подбрось-ка дровишек, сынок…

Приехали лесорубы. Темир привел на поводу сбежавшего гнедого мерина. Оказывается, он сам прибился к другим лошадям.

Болотбек слукавил — объяснил побег тем, что гнедой, мол, оторвался от коновязи.

— Надо же, — покачал головой дядюшка Касым. — Наши парни, оказывается, разучились даже привязывать лошадей. Они, наверное, дождутся того, что мы смастерим для них зыбку и, как детей, будем снова баюкать их в колыбели.

"Хорошо, что он не знает всего, — порадовался Болотбек, — а то бы докопал насмешками".

Вечером Болотбек грелся у печки, сидя на седле. Думал. "Какие все-таки люди разные. Темир, Касым, Асанкул, тот же Ыдырыс. Раньше в аиле они казались мне одинаковыми. Теперь не то. Оказывается, не так-то просто глубоко узнать человека. Для этого мало часто видеть его, быть с ним на одних праздниках. Надо еще и разделить с ним ночлег, побывать в одной упряжке, похлебать шурпу из одного казана…"

Мысли его прервал зычный голос Касыма:

— Эй, послушайте! Сегодня Чогулдур мне такое рассказал…

— Опять ты за свое, длиннохвостая сорока. Замолчи!

— Замолчу, если откупишься.

— Вечно ты торгуешься, — все больше сердился охотник. — Можешь успокоиться, — я торговаться не буду. Ври больше. Все знают цепу твоим небылицам.

— Я тебя не заставлял признаваться, сам навязался.

— Да не о себе я рассказывал! — в отчаянии закричал Чогулдур. — Так об одном человеке говорят! Болтун ты и выдумщик, отсох бы твой язык!

— Это он только сейчас придумал. Для отвода глаз, — не обратил внимания на опровержение Касым. — Мне он другое говорил. Слушайте.

И, весело поглядывая на охотника, начал:

— Года два назад Чогулдур с женой поклялись друг другу в верности…

— Чтоб ты подавился своим языком! — в сердцах