ни другого, ни третьего, задумался, почёсывая небритый подбородок, а потом сказал:

— Мне ведь тоже… ведьма эта ночью привиделась, и такой сон отчётливый был, будто бы и не спал я вовсе… Подошла она ко мне и сказала кое-что на ухо… Не старая она ещё на вид-то, не такая, как тебе примерещилось, — повернулся он к Богдану.

— Чертовщина всё это! — прохрипел тот, видимо, уже окончательно потеряв всякую способность здраво рассуждать. — Уходить нам нужно отсюда, пока не поздно, а то заморочат нас бесы…

— Уходить, говоришь? А знаешь, сколько мы вчера намыли? — Тимофей показал ему на мешочки с золотом: — Тебе за три года столько не заработать. А ведь мы только лотками мыли, вот сегодня-завтра нормальную промывку наладим — желоб сделаем. Намоем пуда полтора и уедем, а потом сюда со взрывчаткой придём — вскроем тут всё к чёртовой матери! Здесь счёт на тонны идёт! И всё это золото наше! Где-то тут жила, брат, настоящая жила, коренное золото — ты же видел, какие самородки большие!

Похоже, его уверенность ободрила Богдана, который, качая на руках тяжёлый мешочек с самородками, повеселел и сказал:

— Верно, Тимофей Павлович! Сон он и есть сон, никак он на явь не влияет, прав ты! Золото — вот оно, а ведьмы — нету!

Они засмеялись и заговорили оба одновременно, уже расслабившись и, как видно, подсчитывая в уме прибыль. Богдан громко взахлёб смеялся, рассказывая своё уже наполовину забывшееся сновидение:

— Ха-ха-ха! А она мне и говорит, что, мол, «лучше домой уходи подобру-поздорову», а я, дурак, не знал что ответить, а сейчас бы, конечно, пристрелил её сразу, когда она золото в ручей бросила, а ты-то, Тимофей, в неё не попал во сне моём… Тимофей хохотал в ответ:

— Ха, а мне она сказала, что харги, чёрт по-ихнему, меня в нижний мир утащит, ха-ха-ха! А потом самородок-то у тебя из кармана и вытащила.

Продолжая смеяться, Богдан похлопал себя по карману, показывая, что самородок на месте, но вдруг побледнел и трясущимися пальцами стал расстёгивать «молнию» нагрудного кармана. Толстыми пальцами он минуту шарил в нём, но вытащил только щепотку табачных крошек и несколько засохших жёлтых еловых хвоинок.

Кириллу показалось, что сейчас с этим здоровяком случится сердечный приступ — хлопая округлившимися безумными глазами с расширенными зрачками, он беззвучно открывал и закрывал рот в попытке хоть что-то сказать. Стало его даже немного жаль — он опять превратился в трясущийся студень, только отдалённо напоминающий человека.

Тимофей пристально посмотрел на Кирилла и, видимо, не обнаружив в нём ничего подозрительного, проговорил медленно:

— Сказала она мне ещё кое-что, парень… — он сделал паузу, прикуривая дорогую сигарету от маленького раскалённого уголька, который, словно холодный камешек из реки, взял пальцами из костра. — Сказала, что выбрала она тебя и отметила…

Кирилл, не зная, что ответить, беспомощно улыбнулся и сказал неуверенно:

— Это уж, Тимофей Павлович, сказки какие-то… Для чего выбрала?…

Как отметила?… Вы же сами в это не верите… — Сказки, говоришь? А на лбу у тебя что?

Кирилл схватился за лоб и только сейчас почувствовал, что середина лба словно обожжена: багрово-красное овальное пятнышко размером с подушечку указательного пальца пламенело между его бровей, тонкая кожа в этом месте вздулась. Пятно выглядело как ожог, оставшийся после прикосновения раскалённого прута, но на нём отчётливо видны были тонкие светлые завитки папиллярных линий.

— Может быть, это уголёк отскочил из костра, пока я без сознания был, — пробормотал он, пытаясь увести разговор в сторону.

Тимофей, повидавший на своём веку множество разных людей и способный видеть любого из них насквозь, ни на секунду этому не поверил, но неожиданно легко согласился с ним — сейчас ему выгоднее было притвориться, что он верит словам Кирилла:

— Да, действительно, похоже, что уголёк отскочил от лиственничного полена, а самородок ты, Богдан, просто потерял вчера, когда пробы мыл, выпал он из твоего кармана в ручей… Потом найдём его, когда промывку наладим.

Эта фраза была сказана столь искренне, что Кирилл почти поверил старателю, но вовремя спохватился, в свою очередь сделав вид, что это и так ясно. Однако его микросекундное замешательство не ускользнуло от внимания золотоискателя, обладавшего богатым, разнообразным жизненным опытом и тонкой интуицией. Все его высказывания о неверии в сверхъестественное были не более чем маской, скрывавшей суеверный страх перед неведомым.

Чтобы закончить разговор, Кирилл сказал:

— Богдан прав — пусть этот сон и был очень яркий, но это всё же сон и не более, — и с каким-то болезненным любопытством спросил: — А что, Тимофей Павлович, больше ничего она про меня не сказала?

Тот помедлил, будто собираясь с мыслями, и ответил:

— Нет, больше ничего… Но чую я, что встретимся мы ещё с вещами неизвестными. Слышал я о ней, шаманке этой, много раз от тунгусов, ну, эвенков то есть… Будто бы не пускает она никого сюда колдовством своим, заводит людей в дебри и болота и губит. Но я-то не боюсь — крест на мне святой, Бог защитит меня. Да и не уйду я отсюда никуда, нашёл я, наконец, то, что искал всю жизнь — не отдам я этого никому, даже чертям! Возьмём отсюда всё дочиста! Сегодня же начнём промывку, — сказал он властно.

Кирилл, дрожа внутренней дрожью от волнения, решился, наконец, высказать свои мысли, стараясь, чтоб голос его звучал спокойно:

— Тимофей Павлович, не могу я больше работать с вами, должен я идти дальше. Не для меня такое занятие — золото искать… Не могу я …

Он замолк, не в силах выразить все охватившие его чувства. То, что понял он ночью, казалось чем-то далёким, с каждой секундой детали пришедшего к нему озарения уходили всё дальше и дальше, превращаясь в неосязаемые образы. Но свет, охвативший его, уже невозможно было погасить, и он сказал твёрдо, глядя Тимофею прямо в глаза:

— Ухожу я, потому что хищничество это. Нельзя так.

Словно в ответ на его слова, неподалёку издал свой булькающий крик ворон, холодный ветер всколыхнул верхушки деревьев.

Тимофей замер на мгновение, как замирает перед броском на жертву стремительный леопард, прищурился и, взяв в руки карабин, сказал охрипшим голосом:

— Уходишь, говоришь? А ежели ты пойдёшь и расскажешь всем о том, что тут видел, а?

Богдан, до того момента сидевший рядом и не издававший ни звука, несмело сказал:

— Не надо, Тимофей Павлович… Может быть, пускай он идёт своей дорогой, не скажет он никому ничего. Да и ведь отметили его…

— Отметили, говоришь? А вот мы сейчас поглядим, какой ты