«Ну, думаю, этот охоч до драки, сразу отзывается. Сейчас поднимется на крыло и сядет прямо на мушку ружья».

Через несколько минут снова подзадорил косача:

– Чуф-фши, чуф-фши.

– Чуфыш, чуфыш – сипло отзывается соперник. По голосу чувствуется, тетерев старый, вот почему старикашка не лезет к молодым. Но навару в этом петухе, пожалуй, будет около трёх кило.

– Чуф-фши, чуф-фши, – азартно кричу я.

– Чуфы-ш-ш, – отвечает старик, но ко мне не летит.

Через полчаса принимаю решение – самому приблизиться к сопернику, но сделать это надо, не вспугнуть птицу. Прошёл ещё несколько десятков шагов вперёд. Шагах в двадцати от меня – большой куст можжевельника. Растёт он не деревцем, а широким кустом. Остановился я, присел за пень. Тетерев рядом. Обрадовался, взвёл курок и стал целиться. Но опустил ствол, куст широкий – куда стрелять? Ударю в середину, а вдруг птица окажется левее или правее. Жалко патрона. Время идёт. Вот уже около часа перекликаемся мы, а упрямый петух на глаза не показывается. Ружьё-то у меня на прицеле.

– Чуфыш-ш, – нетерпеливо крикнул я.

И вдруг… что это такое? Из куста на меня широким задом выпятился дядя Антон. Я сразу узнал его, а он, не замечая меня, так же, на корячках, развернулся передом и стал искать глазами того палеша, который подобрался к нему сзади.

– Эй, дядя Антон! – крикнул я.

Охотник медленно и растерянно встал на ноги и удивлённо пробормотал:

– Лёнька, это рази ты? А я думал, меня всё утро паляш дурачит. Ну, ты и разведчик, обманул старика, – загоготал Антон Анисимович.

У меня от волнения тряслись руки, стучало сердце. Ведь если бы я пальнул в куст, долго бы хирург выковыривал дробь из кузнеца.

– Дядя Антон, – спросил я. – А ты что же, так и стоял задом в колючках целый час?

– Стоял. А что оставалось делать? Если не повернуться без шума в этом можжевельнике…

– Ну и нашёл ты место для маскировки. Я в этот куст целый час целился.

Кузнец перестал смеяться. Лицо его посерьёзнело, и, подумав о чём-то своём, он спросил:

– У тебя, Лёнька, чем ствол заряжен?

– Твоей самокаткой.

– Ой, ёй! – недовольно воскликнул кузнец и почему-то непроизвольно почесал свой зад и предложил. – Ты бы зашёл как-нибудь в кузницу. Накатаем дроби помельче.

По узенькой лесной тропинке шли домой старый охотник и молодой, а за болотом на солнечной полянке, сшибая серебристый иней с пожухлой травы, подзадоривая друг друга, шумно справляют весенние свадьбы тетерева.

За окном школы яркое апрельское солнце. В лужах воды-снежицы купаются воробьи. На лесных полянках среди сосенок и ёлок в зелёных сарафанах уже зацвели фиолетовые бутоны подснежников.

В классе тишина, только перья скрипят по бумаге, да кто-то от усердия шмыгает носом. Подумалось, может это сын лесника Женька Симонов. Оглянулся на заднюю парту – не он шмыгает. Он вообще не пишет, а опёрся подбородком на кулак и мечтательно смотрит в окно – понятно про охоту думает.

По ночам слышен свист крыльев перелётных птиц, возвращающихся на родину. А днём над посёлком видны ряды гусей, уток. Теперь охотникам не до уроков.

Моё поведение заметила учительница, приказала, чтобы не крутил головой туда-сюда и дописывал своё сочинение.

Женька уловил мои мысли и написал на листке несколько строк и передал мне.

«Лёнька, не кажется ли тебе, что пора на охоту»?

«Готов хоть завтра! Патроны зарядил, манок на селезня купил», – ответил ему.

В ответных записках Женька спрашивал, что будем ли на речке варить похлёбку? Если будем, то что брать – котелок или кастрюлю – побольше, и не забыть бы взять картошку, лук и соль, а главное – спички и топорик.

Все наши планы можно бы обговорить на большой перемене, но мы уже были во власти азарта и романтики, и обсуждение столь важного об охоте вопроса не терпело никакого промедления.

На следующий день утром мы ступили на лесистый берег речки Выжум. Мама рассказывала, что ещё до войны речка эта была полноводной. По ней сплавляли древесину. Но со временем лесозаготовители оскудили берега, вырубили леса. Обмелела река, заилилась, запетляла многочисленными поворотами. Буйные ветры повалили в речку одинокие ели, берёзы. Лежит мёртвый лес, словно после побоища: не пройти, не проехать. Живёт река сама по себе, без ухода, без ласки, как древняя обессиленная старуха. И только весной показывает силу, и тогда шумят потоки воды, трещат завалы.

В тихих тенистых заводях крякают утки. Пригоршнями напились мы воды. Речная вода холодная, но сладковатая, как берёзовый сок. Женя вытер рукавом губы и, широко улыбнувшись и показав крепкие белые зубы, воскликнул:

– Вот где настоящяя дикая природа… красота! Здесь не в городе, где одни камни.

– Это в городе-то? – спросил я.

– В городе всё каменное, – кивнул он.

– А мы, значит, деревянные? – подмигнул я.

– Да уж лучше быть деревянным, чем каменным. Я всегда буду жить в лесу!

Женька отломил ветку черёмухи, покусал её горькую кожицу, облизал губы и твёрдо заявил:

– Уток я седни много наколошматю. Сон видал: даже в рюкзак не поместилось.

– А ружьё перед охотой испытывал?

– Испытывал. Ружьё старое, стреляет, но с осечками. Уж знаю, если раз осеклось, то на второй раз обязательно грохнет.

Моя одностволка заряжена, я решил идти по берегу.

– Обожди-ка, Лёнь, первым пойду я, – попросил Женя, на ходу разгибая сапоги.

Он, обогнав меня, снял с плеча ружьё и крадучись пошёл вперёд, осторожно раздвигая кусты. Вдруг неожиданно повернувшись, он стал давать рекомендации: «Когда утка поднялась на крыло, в нашем деле всё решает ловкость рук и меткий глаз. Понял?»

– Понял! А чего не понять. – Когда утка летит, делай упреждение вперёд ещё на утку и стреляй, – ответил я.

– Правильно, – похвалил друг. – Но так метятся «дымарём», а если стреляешь бездымным порохом, то надо целиться в клюв.

С Евгением я всегда согласен. Он сын лесника и про охоту от отца много чего знает. Для меня каждое его слово авторитетно. В школе он первый бегун. Однажды по первой пороше у Женьки в ружье гильза застряла. А заяц совсем рядом. Бросил он ружьё и пустился за зверьком быстрее собаки. Догнал зайца. Потом старшие охотники поговаривали, что если молодой Симонов курить не будет, ему гончара вовсе иметь не надо.

Мои воспоминания об этом случае прервали бурные хлопки крыльев, круто поднявшегося свечой селезня.