Ах, этот селезень, как он красив! Голова и шея зелёногранатовые, с бархатным блеском. У основания шеи белый ошейник. Грудь крякаша каштанового цвета, с белыми поперечными полосами. Оперение крыльев, бока и живот птицы светло-пепельные. Клюв ярко-оливковый, с чёрным концом.

Я застыл на месте, а Женька, как завороженный, побежал за крякашом. Утка улетела. Я полюбопытствовал:

– Чего не стрелял-то?

– И сам не знаю, – развёл руками Евгений. – Неожиданно получилось: все побежали и я побежал. Надо же, за селезнем, как за зайцем побежал.

– Так-то ты придёшь домой с пустым рюкзаком, – намекнул я охотнику на сон.

– Всё равно – наколошматю… Первый раз так вышло.

Мы присели на валёжину. Евгений вытащил из грудного кармана тонкую косточку – манок на рябчика, и стал свистеть: «тиу-у, тиу-у, ти-ти-ти».

– Этот пищик сделал хороший мастер из трубчатой кости крыла ястреба.

Он снова подставил косточку к губам, и по лесу серебряным звуком, как-то одновременно грустно и задорно, мелодично зазвенел голос рябчика-самца.

– Ты рябчиков манить умеешь? – спросил дружок.

– Не пробовал ещё.

– На, пробуй.

Я стал дуть в косточку, но никто, кроме синиц, мне не отозвался.

– Не так надо. вот как манят петушка, – Женька снова просвистел. – Ну, ладно, некогда, учись у природы. Дальше пойдём.

Прошли мы немного, и вот снова шумно поднялась утка. Женька вскинул ружьё, щёлк – осечка.

– Вот те на-а, – ругнулся стрелок. В самый момент подвело ружьё! Ну, нечо, нечо, на второй раз обязательно стрельнёт.

Двинулись дальше. Вода в реке шумит, перекатывается через завалы. На берегу зеленеет трава. На старых осинах громко стучат дятлы, в кустах неугомонно щебечут малые пташки. Хочется прилечь на песок и вздремнуть.

Женька чего-то рукой машет, меня зовёт. Шепчет:

– Лёнька, гляди, во-он за корягой чирок питание ищет. Чирков брать будем, что ли?

– Будем. Из него, из чирёнка, хороший суп получится.

– Тогда ты стой на месте, не мешайся. Я подползу ближе.

Мой дружок, ловко прячась за пни и коряги, продираясь через кусты, подкрадывался к дичи. А уточка, не чуя беды, беззаботно плавала у берега, а я на всякий случай в кармане потрогал спички для костра.

Женька встал на колени, тщательно прицелился и нажал на курок. Щёлк – осечка. Опять осечка, а чирок – «фыр-р-р» и улетел.

Приятель не на шутку рассердился:

– Да что это такое?! Наказание какое-то! – потеряв всякую осторожность, кричал он.

– Осечка, вот что! – кричал и я. – Выбрось ты этот патрон, вставь другой.

Женька торопливо переломил ружьё, глянул в патронник, а там пусто. Нет патрона, забыл зарядить.

– Так вот почему оно не стреляло, – очумело пробормотал друг. – Не заряжено было.

Я хохотал до слёз…

– Ну, а как же твой сон и полный рюкзак уток?

– А ну его, это всё – враньё. Я и вправду подумал, что сегодня уток настреляю, – признался Евгений. Он неожиданно улыбнулся и захохотал громким, добрым смехом.

Незаметно прошло время тёплого «бабьего» лета. На смену червонному сентябрю заступил месяц октябрь, пока такой же тёплый и светлый, с сохранившимися ароматами припоздалых грибов в перелесках да рубиновой клюквы на шелковистых мхах болот. В ситцах березняков и золотоствольных сосняках весь день слышится какая-то нежно-грустная музыка прощания с сытым летом, а по ночам она звучит в посвистах сильных крыльев и гоготании перелётных птиц, покидающих родные места до следующей весны.

Ночью не спит большеглазая сова, повернёт кошачью голову назад и вдруг захохочет.

Очень далеко показалась бледная, ещё не дозревшая луна, её печальный голубой свет лениво пал на небольшую поляну, на одиноко притаившийся маленький домик, ульи, дощатый сарай и врытый в землю омшаник для зимовья пчелосемей.

Сова покричала во тьме леса, пощёлкала костяным клювом, расправила крылья и тенью бесшумно отправилась на охоту. Она присела на толстую ветку дерева, стоявшего возле ульев, и уставилась в пожухлую траву, где шуршат мыши.

Сова прилетает сюда каждую ночь и замечает здесь, на поляне, ещё не старую женщину, одетую в телогрейку, либо тёмный рабочий халат. Птица давно привыкла к женщине, не боится, когда хозяйка пасеки крадучись выходит из домика, неожиданно включая фонарик.

А хозяйка иногда подолгу стоит, облокотившись об угол домика или присев на пенёчек, вслушиваясь в ночные шорохи и звуки, цепко вглядываясь в силуэты ульев, определяя – все ли они на месте, не утащил ли который за изгородь медведь – сладкоешка.

Сова отметила в женщине странность разговаривать в темноте. Вот и сейчас, настоявшись и изрядно продрогнув, женщина перекрестилась и тихо, торопливо заговорила:

– Господи Боже наш! Всё, в чём я сегодня согрешила словом, делом и мыслию, Ты, как милостивый и человеколюбивый, прости меня. Подай мне твоего ангела-хранителя, который оберегал бы меня от всякого зла. Ибо ты хранитель тел и душ наших, и тебе Славу воздаём. Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне, присно и во веки веков Аминь!

Окончив молитву, женщина ещё раз перекрестилась на восток, поклонилась и, скрипнув дверцей, вошла в избу.

Ночь тиха. Вечерний ветер заблудился в вековой тайге и, едва шевельнув тяжёлую пихтовую лапу, вконец обессиленный, заснул. Казалось, всё в округе отдыхает: и птицы, и звери, только круглолицая луна, розовея с каждым часом, поднимается над лесом всё выше и выше, робко смотрела на землю.

Но… нет, рядом с пасекой, за проволочной изгородью, что-то зашевелилось, засопело, и вот за столбом, на коем держалась преграда, выросла фигура медведя. Он стоял на задних лапах, а были они, эти ноги, коротки, будто бы в низко спустившихся галифе, которые мешали зверю шагать. Передние лапы и лохматую башку он положил на верхний торец столба и слушал. Незваный гость напоминал первобытного человека. Зверь выгулялся взматерел, грозной силой вымахал. В небольших жёлто-коричневых глазках, так похожих на пуговичные глазки плюшевого мишки, замерло тягостное ожидание.

Медведь приходит сюда на пасеку решать главный вопрос жизни – вкусить медку, накопить на зиму жирку. Зверь натянул проволоку изгороди, она поддалась и предательски брякнула банками, приспособленными на ней для сигнала.

Медведю пришлось идти к старому лазу, прорытому загодя. Здесь обошлось без шума.

На пасеке он был не новичок, сразу приступил к делу. Подошёл к одному улью, послушал, по слабому писку пчёл определил – мало мёда. Послушал другой, в этом ящике гудела, жила многотысячная семья – много мёда.