– Как же вы ночью-то шли в темень такую, да и лес полон зверьми?

– Меня знают тут все, – улыбнулась Ольга. – Вы вчера приехали?

– Да. И устроился на крыше вашего сарайчика.

– Не приходил медведко-то?

– Нет, этой ночью он занимался моей техникой.

Ольга вздохнула и продолжила разговор:

– Моё хозяйство тоже не обошёл. Пока в город ходила, четыре пчелосемьи нарушил. Раньше, бывало, украдёт улей и жуёт мёд в кустах, а в моё отсутствие совсем обнаглел – тут же на пасеке и закусывает.

Слова Ольги у Ивана вызвали смех – ему представился этакий самоуверенный верзила, сидит себе, пьёт, не обращая внимания, и закусывает большими шматками мёда.

– Тётя Оля, а большая ли у вас пасека была?

– При живом-то муже у нас на пасеке было сто сорок пчелосемей. Умер Гриша, и с тех самых пор на пасеке объявился медведь. Теперь всего три десятка осталось. Разорил меня сладкоежка. Сколько труда вложено зря. У мужика-то руки посильнее и ума в этом деле больше. Не стало хозяина, пропадает пасека.

– А что, охотников в округе разве нет, долго ли прибрать хулигана? На это дело охотинспекция разрешение даёт.

– Были охотники, – грустно ответила Ольга. – Сын с другом здесь были, караулили с ружьями. Медведь на глазах улей терзал, а стрелять не стали.

– Побоялись, что ли?

– Сын не стал стрелять, померещилось ему, что на пасеку отец приходил. Так и уехали, ничего не сказав.

– Хитёр, значит, медведь-то. Но от меня не уйдёт. Это будет мой седьмой медведь, – твёрдо заверил охотник Мишин.

Ольга ничего не ответила, но на её лице обозначилось выражение грусти, непонятной тревоги. Она засуетилась и пригласила Ивана в домик:

– Заходите, пожалуйста, я пирогов свежих принесла, чай вскипятила, медовых сотов нарезала.

Правду говоря, после бессонной холодной ночи больше хотелось спать, чем завтракать, но горячий чай, да с мёдом, – это тоже дело.

Избушка, срубленная из тонких сосновых брёвен, служившая Ольге жильём, внутри оказалась ещё меньше. При входе Мишин наткнулся на жестяную печку-буржуйку. За ней стоит столик, а слева от него располагается топчан с соломенным матрасом, над ним свисает старый марлевый полог, спасавший хозяйку летом от комаров. Две табуретки дополняют мебель. Маленькое оконце, вырубленное в сторону ульев. Из него можно вести наблюдение, не вставая с табуретки.

На полочке, приколоченной к стене, в чёрных переплётах сложена стопка книг. При всей этой тесноте и ветхости из тёмного угла, освещённого лампадкой, на Ивана смотрели глаза икон Божьей матери и Христа. Они смотрят на него выразительно и достаточно сурово, располагая внутренне настроиться на лад доброты и откровения. В избушке тепло, пахнет ароматами сушёных трав и грибов. По стенам на гвоздиках висят кулёчки с припасами.

Тётя Оля разливает по кружкам чай. Цветочный мёд тягуч, сладок. Иван пьёт чай небольшими глотками вприкуску с янтарными сотами, чувствуя, как тело наливается бодростью и силой. Ольга же, прежде чем сесть за стол, повернулась к образам и, усердно крестясь, торопливо заговорила.

– Глаза все, Господи, смотрят на тебя с надеждою, как ты каждому в свое время даёшь пишу, отверзаешь твою щедрую руку, чтобы всех живых наделить милостями…

Глядя на Ольгу, Иван забыл про чай, но когда певучий её голос стих, вновь пододвинул к себе кружку. Чай был ещё горячим, он дул в кружку и, чтобы не сидеть истуканом, сказал:

– А я крещёный в детстве, а креститься не могу, не научили. как-то мать надела на меня крестик, и пошёл я в школу. Как на грех, в этот день прививки делали. Снял рубашку перед врачом, стою с крестиком на шее, учительница увидала и давай меня стыдить. Особенно старались пионервожатая и директор школы: «Как, – говорили они, – тебе не стыдно перед лицом своих товарищей»? Ох, и натерпелся я, до сих пор помню, как стыдили меня за этот крестик.

– Ношения крестика стыдиться не надо, – говорила Ольга. – Это обычай такой христианский, кто носит его, тому Бог наш Христос помогает, спасает от искушения дьявольской силы. Ольга поставила второй стул ближе к столу и стала чаёвничать.

Мишин старался не придавать значения ни чему, но для себя всё больше открывал эту пожилую женщину: глубокая вера сделала её покорной судьбе, а труд сделал её движения ладными, мастеровыми, пластичными.

У нашего поколения атеистов подобные ритуалы у икон вызывают растерянность, усмешку – так не присуще нам бытие верующих. А Ольга – человек, который обрёл свободу и внутреннее мужество.

Утренняя трапеза завершилась все же немногословно, ведь, по сути дела, с хозяйкой пасеки охотник едва познакомился. Ольга в своём чёрном халате, с ловкими руками и запасённой на всякий случай молитвой, казалась загадочной и недосягаемой.

Она убрала со стола. Посуду вынесла из избушки и, подойдя к кострищу, над которым висел почерневший от дыма котёл, начерпала воды в огромное алюминиевое блюдо, сложила в него ложки, тарелки, кружки. Затем смочила берёзовый веник водой и навела порядок в доме.

Утро зарумянилось огромным красным солнцем так, что весь горизонт востока казался неохватным малиновым садом со сладкой ягодой. На кустах и ветках деревьев висели капельки росы. До какого-то момента они были просто каплями воды, но луч солнца осветил их, и они заблистали богатой огранкой. А промысловик Мишин сидит возле сказочного лесного теремка на пенёчке и смотрит на живые картинки тайги.

Закончив дела, Ольга решила сходить на болото за клюквой, она совсем рядом – рукой подать. И, одев сапоги и прихватив корзину, бесшумно исчезла за частоколом березняка, за которым таинственно чернел хвойный лес.

Она шла легко и уверенно, как по своему подворью, зная, где что лежит, что требует её заботливой руки. Вот подошла к знакомому муравейнику и, глянув, ахнула, перекрестилась. Коническая куча из иголок хвои сосны и ели, высотой около метра, была развалена. Муравьи едва шевелились возле разрушенного жилья. Ольга сгребла всё в кучу, рассуждая:

– Неужели и тут медведко баловал? Да нет, зачем ему эта мелочь, когда пасека рядом. А-а – осенила её догадка, – да это же кабан мурашей разворошил, и прилёг отдохнуть в тепло, вепри используют муравейники для исцеления.

Ольга улыбается рукотворному домику мурашей, просит Бога их защитить в зимнюю стужу. Она снова идёт по пуховому мху. Кончилась сосновая гряда, и шагнула Ольга на ковёр зелёный, шелковистый, с крупной рубиновой клюквой, присела на колени. Ягоды красные, спелые. Но Ольга не спешит, молитвой просит благословления Божия, а уж потом начинает брать ягоду.

Но она не одна на болоте. За толстой суковатой коряжиной за женщиной наблюдает пара желто-коричневых глаз. Там стоит фигура так похожая на человека с короткими ногами, будто бы в низко опущенных галифе.