Натальей в эту минуту подловили, он бы и не подумал застыдиться. Слова старика, преследующие его все две последние недели, рассеялись. И серая жизнь его заполнилась насыщенными красками.

Слегка отстранившись от подростка, нехотя прервав поцелуй, который на самом деле продолжался каких-то секунд десять (для него же – целых десять секунд), Наталья изучала его лицо, реакцию, пыталась угадать его чувства, а он смущенно опустил взгляд. В свою очередь, она испытывала легкий укол совести, ведь как-никак перед ней сидел несовершеннолетний молодой человек, пусть даже их разница в возрасте была незначительной. Но, возможно, именно в нем она видела свое спасение – спасение от несчастья, о котором так и не сможет признаться.

– Ты мне нравишься, – вырвалось у него. И лицо его налилось краской, в голове пронеслась мысль: «А не зря ли сказал?» – и мысленно он обозвал себя наивным дураком.

А она ему в ответ – смущенно так:

– И ты мне нравишься.

Шло время, дни становились короче, а температура на улице – ниже. Но Диму это совершенно не беспокоило. И не только потому, что вылазкам на свежий воздух, в общем и целом, он предпочитал пребывание внутри здания, просто в его жизни появился человек, которому он нужен, который его любит. С которым ему, наконец, стало так тепло и спокойно. Наталья дарила ему поцелуи (чаще всего в его палате, иногда – в кабинете медсестер, если там больше никого не было), объятия, рассказывала интересные истории из жизни. Он осыпа́л ее комплиментами, выслушивал речи о повседневных (и не только) проблемах, словами выказывая поддержку; пару раз в неделю вручал новый рисунок, на котором изображал ее, их вместе или, к примеру, пейзаж, видимый им из окна палаты, но таким, каким он запомнился ему с лета.

Встретить Новый год вместе им, конечно же, не удалось, да и Дима не рассчитывал на это – если только мечтал. К тому же, ведь у Натальи как-никак была своя семья. Наверняка, возвращаясь по будним вечерам домой, она заставала встречающих ее у порога любящих родителей, а иногда и старшую сестру, когда та наведывалась к ним в гости. И только после новогодних праздников подросток узнал, что была у нее и другая семья.

Утром восьмого января Наталья не вышла на работу, хотя перед уходом в отпуск сообщила, с непогрешимой уверенностью в голосе и мимике, Диме дату окончания отдыха. А он подготовил для нее портреты – самые лучшие, на его взгляд, из всех своих работ. И пусть Дима по обычаю не изобразил лица, он был уверен в том, что всю искренность своих чувств по достоинству смог вложить во все остальное. Так и не увидев девушку до самого вечера, прошмыгнул в кабинет для медсестер, когда там никого не было, и, свернув листы в трубочку, вложил в карман ее медицинского халата, что, как обычно, висел с правого краю в шкафчике. Он прежде подумал о том, что мог бы отдать их ей в руки при встрече, но посчитал, что в выбранном способе кроется нечто магическое, близкое по духу к Новогоднему.

Только в полдень десятого января Наталья вошла к нему в палату, когда тот сидел на кровати, спиной прислонившись к изголовью. Она держала в руке подаренные ей рисунки.

– Привет, Дим. Спасибо большое тебе за подарок, – поблагодарила она его слабым голоском, затем вяло, как-то устало улыбнувшись.

Завидев ее, услышав голос, он от радости едва не вылетел из постели. Но в считанные секунды помрачнел и позабыл о бумажках.

– Ч… что это у тебя? – вопросил он дрогнувшим голосом. – Что с тобой произошло?

Девушка неторопливо прошла к письменному столу и вернулась к его кровати со стулом в руках. Села на него, прерывисто вздохнула. Смотрела то в пол, то на колени, то на кисти рук, только не подростку в глаза.

– Да так, пристал ко мне один на улице, – произнесла она как-то нехотя, через силу. – Сорвал с моего плеча сумку, хотел убежать вместе с ней. Я вовремя среагировала и вцепилась в лямку. Он бил меня, готов был и пальцы сломать, а я все не выпускала ее из руки. И если бы не выехавшая из-за поворота машина, кто знает, чем могло все закончиться.

Дима рассматривал ее с ног до головы. Конечно, халат и брюки почти полностью скрывали ее тело, однако лицо и шея всегда оставались на виду. Рассеченная нижняя губа с корочкой запекшейся крови на ней, распухшая, разбитая скула с лиловым синяком и еще больший синяк на шее – вот то, что сразу бросалось в глаза. Что же тогда было сокрыто под одеждой? И вытворить такое с хрупкой девушкой ради одной несчастной сумки?

Не зная, какие слова подобрать для поддержки, он молча продолжал ее рассматривать. Понял, что в ней что-то еще переменилось, но что именно – сообразить ему не удавалось. Он извлек из памяти ее декабрьский образ – именно тот образ впоследствии останется с ним на годы вперед как самый яркий – и сопоставил с нынешней, сидящей рядом с ним Натальей. Дима нутром чуял, что недостает в ней какой-то маленькой детали, только вот, как ни старался вспомнить и понять, ничего не получалось.

– Надеюсь, ему будет в сто раз хуже, чем тебе, – вот и все, что ему удалось из себя выдавить.

Еле заметно улыбнувшись, медсестра повторила:

– Надеюсь.

И внезапно ее губы и подбородок задрожали. Стало понятно, что она всеми силами старается не дать воли нахлынувшим эмоциям, но, похоже, рвущаяся наружу душевная боль брала над ней верх. Зажмурившись, она отвернулась. Дима услышал сдавленный всхлип, а потом девушка ссутулилась, локтем уперлась в колено и упала лицом в ладонь; ее плечи заходили ходуном. Поначалу девушку не было слышно и можно было предположить, будто она старается сдержать смех – мало ли, вдруг ей вспомнилось нечто веселое или же всего-навсего сработал защитный механизм. Однако мало-помалу сквозь пелену тишины в палате начали пробиваться, перекрывая собой ход настенных часов (а они уже давно для Димы стали неотъемлемым атрибутом тишины), тихие поскуливания и всхлипы, вскоре и вовсе переросшие в безудержные рыдания.

Не сводя с нее глаз, подросток, пребывая в замешательстве, не находил себе места. С одной стороны,