ему хотелось обнять ее со спины и попытаться утешить, но с другой стороны, он и понятия не имел, что сказать. Отчего ей вдруг стало так грустно? Она только сейчас осознала, что ей пришлось пережить? Или было что-то еще, о чем она хотела бы умолчать?

– Это так глупо… – вырвалось у девушки сквозь плач.

«Глупо – видеть, как больно человеку, которого любишь, но не иметь возможности ему помочь, – думал Дима. – Потому что он и сам этого не хочет».

– Прости. Это так глупо! – повторила Наталья сквозь слезы.

Он смотрел на слезы, стекающие сквозь ее пальцы, по кисти и, касаясь запястья, падающие на пол подле ее туфли, и ему так же становилось грустно.

Но по-настоящему больно ему станет только следующим вечером, когда одна из медсестер расскажет, что минувшей ночью Наталья покончила с собой, повесившись в собственной квартире. И что на улице никто на нее не нападал.

Днями напролет затем Дима думал о том, как странно это: человека, который обнимал тебя, целовал и дарил тепло, больше не существует. Та, что хотела донести до него, какой замечательной может быть жизнь, выбрала смерть.

Наталья не сдержала своего обещания. А он так и не сказал ей: «Я люблю тебя».

* * *

Ему бы поплакать немного, освободиться хоть от малого осколка той громадной льдины боли, что разрослась в нем. Но он не мог этого сделать – был слишком слаб. Иначе говоря, под порывами холодного ветра льдине растаять не дано.

С головой поглотившая Диму апатия приказывала думать только о болезненном. И размышлял он о том, что, как бы ни был дорог тебе человек, сколько бы света и счастья ни привнес в твою жизнь, рано или поздно он обязательно умрет. И счастливчиком станет тот, кто встретит свою участь прежде, чем такой человек навсегда покинет его. Но даже если повезет одному, в любом случае останется второй. Умирают все без исключения, и Дима давно свыкся с этим фактом. В конце концов, за какие-то двадцать два года жизни он столкнулся со смертью троих. «Говорят, что бог любит троицу. Это так? – думал юноша, тонкими пальцами сжав наволочку. – Если да, тогда не нужно больше смертей. И если кто следующим и умрет в этой больнице, пусть им буду я».

Так и пролежал он до самого вечера, из раза в раз перемещаясь в самые счастливые воспоминания, в которых Наталья все еще была рядом с ним. Где-то на границе между сном и явью его настигло убеждение, что и сейчас девушка здесь, за его спиной, любящими глазами изучает его затылок, шею, исхудавшие плечи. И он перевернулся на другой бок, готовый принять ее ладонь в свою, – но девушки там не оказалось.

Впервые за долгие годы пребывания здесь он не притронулся ни к обеду, ни к ужину.

Прошло около двух недель. Настенный календарь стал еще на один лист тоньше. Одна из медсестер напомнила Диме, что сегодня восьмое ноября и уже почти через неделю он встретит очередной свой день рождения. Из вежливости он поблагодарил за упоминание, но на самом деле и без него прекрасно об этом помнил. Правда, не испытывал абсолютно никакой радости. «И чего же тут может быть веселого, – хмуро думал он, – если я просто-напросто на один год приблизился к моменту, когда моя изорванная душа покинет истощенное тело? Я всего лишь становлюсь ближе к смерти». Да и перестал он верить в существование загробной жизни, о которой так часто упоминается в книгах.

За последние пять дней погода совсем уж испортилась: сильный ветер гнул макушки деревьев вдали, сотрясал старые оконные рамы, заставляя дребезжать окна; дожди проливались все чаще и даже могли не прекращаться почти круглые сутки.

Казалось, что воспоминания о Наталье сломили Диму. Может, ему следовало приложить больше усилий для того, чтобы забыть о ней и занять ум мыслями о настоящем и грезами о прекрасном будущем. Но когда на жизненном пути встречаешь так мало людей, трудно потом забыть хотя бы одного из них, особенно того, кто был тебе самым близким. А в довесок, словно сама судьба подкинула ему злополучный бейдж, который продолжает храниться под матрасом.

Дима перестал верить в лучшее, перестал надеяться на то, что кто-нибудь придет за ним и навсегда вызволит из этой тюрьмы одиночества и отчаяния. Он все меньше и реже питался, забросил любые физические упражнения; эмоционально-физическое состояние не позволяло ему занять себя хоть чем-нибудь полезным. Даже полученную в начале этого месяца книгу он не открывал. Лежать на кровати и любоваться пейзажем за окном или трещинами на стенах и потолке – вот то единственное, чем он довольствовался.

Перед его глазами внезапно возник образ подростка, несколько лет назад доживающего свои последние дни в палате напротив и стонущего от боли, с которой, видимо, в какой-то момент даже лекарства перестали справляться. Раньше Дима боялся, что может стать таким же. Теперь же едва ли многим отличается от него: такое же исхудалое лицо с впалыми щеками, такая же нездорового цвета, почти прозрачная кожа и кости, просвечивающие сквозь нее… такой же опустошенный взгляд.

Позавчера он потерял сознание. Свалился на пол прямо в коридоре. Очнувшись, он даже не понял, что произошло. Рядом никого не оказалось, поэтому он своими силами поднялся на ноги и, ощущая слабость во всем теле, а также ноющую боль в ушибленном бедре и предплечье, кое-как доковылял до палаты. Когда вечером увидели на нем синяки, ему пришлось рассказать о случившемся. В ответ на это Диме, выражая искреннюю обеспокоенность, наказали чаще есть и выбираться на свежий воздух. Вслух он пообещал, что так все и будет, но про себя повторял, что толку от этого – никакого и следовать указам смысла не имеет.

Следующим днем Дима, лежа на боку, смотрел в окно, по наружной поверхности которого бесконечными каплями стекала вода, закрывая собою весь обзор, – так неистовствовал дождь. Юноша слушал, как плачут маленькие младенцы, брошенные беспечными родителями; погруженный в свои мысли, он не услышал слившийся с плачем стук в дверь.

Неуверенным шагом, с виноватым выражением на лице вошла девушка, в одной руке держа белый пакет, в другой – сложенный зонт, с которого на пол