Как он мог видеть свои руки, обхватившие флейту за выступающий конец, оплетенный лентой, которые дернули отнятое не к себе, а наоборот, навстречу Гризу, прямиком в его горло, где сладко билось и гудела синяя жилка, полная вкусной звонкой живой крови?

Как он мог видеть, как горячее и яркое потекло по белому дереву, так похожему на кость, по рукам, его и Гриза, как кровь хлынула у Гриза ртом, и какими удивленными стали его глаза.

– Отдай, – сказал Вейн. – Это мое.

Красные лаковые бусины брызнули, красиво ударяясь о темные перья в распахнутых крыльях. Тьма мигнула, сделалась алой. И золотой. Но алого было больше. А бездна внутри наконец насытилась и умолкла.

– Мамочка, мам... Где ты? Где? Мне так холодно. Спрячь меня, спрячь, очень страшный страх, больше моих глаз.

6

Анар нашла сына уже когда смеркалось. Слышала, как он звал, но понять не могла никак, откуда, словно эхо нарочно путало. Она металась, ободрала руки, лазая по щелям. Сбегала в лавандовую долину, возвращалась другой тропой, измотанная страхом и отчаянием, а потом почуяла запах крови и успокоилась. Потому что все поняла и даже почти увидела еще до того, как увидела на самом деле.

Не понятно, слышала ли она то, что слышала, ушами или как-то иначе, но над залитой багровым травой туманом стелилась мелодия колыбельной. Флейта и голос звучали вместе:

– Спи-усни, приснится сон, позовет за флейтой… Не ходи. Не ходи, теплая, маленький свет, не то станешь, как я… Я пошел. Звала, звала, ма… Плакала. Тихо, тихо не шуми, дверь неслышно отвори… Мне холодно, где ты?.. Забери меня, спрячь меня, спрячь… Солнце сядет, сгинет день, у порога встретит…

Он стоял с флейтой в руках, почти весь облитый таким же багровым, как трава и камни, и сиял. Свет вытягивался вверх, делая фигурку похожей на объятый дрожащим пламенем свечной фитиль. Невыразимо прекрасное лицо с развевающимися длинными волосами из нитей света, глаза звезды, улыбка, от которой подгибались колени.

– Вейн, солнышко, идем домой, – сердцем потянулась Анар, потому что за всем этим светом – тонкий фитиль, который вот-вот прогорит. – Идем домой, малыш.

Он вскрикнул, тонко и горестно, скрючился, пряча лицо, присел и юркнул в щель. Свет погас. Лишь чуть вспыхивало из пролома, будто горящий фитиль прижимали мокрыми пальцами.

Потом стало темно.

От крови в голове мутилось, когти лезли и клыки, но куда ей такой сейчас ему показаться? И Анар запретила себе дышать ртом, видеть глазами и ушами слышать, оставила только сердце. Иначе было нельзя. Только так.

Вейн царапался и кусался, как дикий звереныш, смотрел безумными, безумно красивыми глазами, шипел и вырывался, пока она не догадалась оборвать нижнюю юбку и не скрутить его, как младенца, по рукам и ногам. Прижала к себе, держала так сильно как могла и он затих, обмяк и сделался легче пушинки.

Неслась к дому со своей драгоценной ношей, словно летела, не чувствуя земли под ногами.

Дом сам дверь захлопнул и будто ощетинился, выщерил зубы.

Анар прямо в ботинках и платье, полезла в ванную вместе с сыном и, открывая кран с водой, молилась, только бы бак был полный.

Он был. И вода пошла теплая.

На первую, что с них текла, страшно было смотреть.

Она содрала с себя мокрое платье, ботинки, замоталась в полотенце. Осторожно раздела сына. Он уже пришел в себя, но был вялый, как кукла, и только вздрагивал, когда она невзначай касалась флейты, словно это был оголенный нерв.

Она старалась не касаться. Говорила, будто это обычное купание, каких было – не сосчитать. Развела облако пены и пускала пенные корабли. Дула пузыри, растягивая между пальцев мыльную пленку. Со словами: “А вот водопад!” поливала из ковшика. Когда вода попадала внутрь флейты, получался звук, красивый, будто ручей сквозь лед шуршит. Вейн прислушивался, осторожно улыбался, и в тусклых глазах начали потихоньку разгораться искорки-звезды.

Сам собой вспыхнул камин, плед ткнулся под руку, когда Анар устроилась в кресле с Вейном, завернутым в большое лазурное полотенце. Новое. Оно пахло новым и сухой лавандой, которой Анар перекладывала белье в шкафу.

Случалось, она привозила из Верхнего не только книжки или что-то необходимое, но и кое-что вот такое: полотенце для уюта, толстую хрустальную линзу на ручке для забавы, баночку румян, потому что хотелось.

Хладны ведь не румянятся сами по себе, разве что встречают на пути из леса бесстыжих наглоглазых простоэльфов, которые, попросившись на ночлег, в ту же ночь предлагают отведать поцелуев на десерт, отбирают сердце, называют женой, оставляют взамен чудесное звездноглазое дитя и пропадают без следа.

– Виен’да’риен, – приговаривала она, покачивая сына на руках и тихонько целуя то в лоб, то в колкий ежик волос, – мой сладкий малыш, ты такой красивый, самый красивый ребенок в мире, мое сокровище, мое чудо. Мы здорово друг дружку напугали, солнышко. Прости, что кричала. Я должна была подумать. Я ведь взрослая. Я должна была тебе объяснить про кровь, но я не… Я думала, предостеречь важнее, чем объяснить. Я ошиблась. Я боялась, что ты сделаешь что-нибудь такое, что нельзя исправить.

– То, что я сделал, нельзя исправить, – шелестом отозвался Вейн. – Он хотел отнять флейту. Он первый. Как крыс. Первый… укусил. А я сказал: “Отдай” и забрал все. Флейту, кровь, свет. У всех.

– Все будет хорошо, солнышко. Никто не знает, что это ты. Вдруг дикий зверь напал?

– Дикий зверь и напал. Я.

– Никто не знает, что ты есть. Это секрет. Просто еще один секрет. Как с подвалом. Как с птицей.

– И с кошкой.

– Большая кошка?

– Маленькая. Очень жалко было. Нечаянно, ма, я не хотел, я не хотел, я не…

– Тише, тише. Я верю. Это все секреты?

– Девочка, – сказал Вейн и задрожал. – Это она мне кошку принесла, а потом увидела, что стало и убежала.

– Ничего. Убежала и убежала. Тише. Все хорошо. Ты дома. Со мной.

– Ты правда думаешь, что я чудовище? – снова зашелестел он, когда притих и успокоился.

– Я так не думаю. Ты… Ты слышал только это? Из всего, что я сказала, прежде чем ты убежал?

– Ты кричала. Дышала глубоко, как когда кричат, а звука все не было.

– Я не кричала, я перепугалась, что ты съел слишком много, что