Это занимает много времени, почти час, и машина дышит и хрипит с регулярными промежутками, как умирающий Dot Matrix[56], которую снова и снова ремонтируют и перезапускают. Наконец что-то выплевывается из металлической прямой кишки: почти живой 3D-ребенок.

Одна из операторш подхватывает младенца на руки, как обычно держат детей, немного почесывает под подбородком, укачивает и несет показать второй, которая смотрит скептически, но тоже немного впечатлена.

– Кто-нибудь думал об этом?

Никто не отвечает.

По ее словам, пластиковая форма еще теплая.

Фигурка отправляется по кругу. Она плохого качества, с небрежными линиями, с кончиков пальцев ног, губ и черепа свисают кусочки пластика, но все равно выглядит правдоподобно, и она теплая, как живое тело, которое скоро остынет.

Молочная картина Венке и Терезы полностью намокла, и на ней начали прорисовываться формы, грудь, или сосок, или, возможно, это ядовитая железа на холсте. Под холстом они написали большими красными буквами: «Пососи Меня».

Принтер до самого вечера продолжает выплевывать человеческие фигуры, сначала теплые и мягкие, а потом остывающие и твердеющие. Мы их развешиваем по комнате и начинаем бродить по ней, как будто мы теперь зрители на собственной выставке.

Вдруг одна операторша схватила голову первого искусственного ребенка, оторвала фигуру от стены и закружилась с ней. Остальные начинают делать то же самое. Я беру пластикового ребенка покрупнее и раскачиваю его за ноги, кружу и кружу, пока его голова не ударяется о стену, и некачественный пластик не начинает трескаться.

Вздох прокатывается по комнате. Мы все должны выполнить эту последовательность движений, прежде чем сможем заняться каждая своим делом. На короткое время нормы, Сёрланн или то, что мы им называем, проявляются в нас, даже здесь, в музее будущего. Мы зашли слишком далеко, начинается реакция. «Должны ли произведения искусства, изображающие детские фигурки, иметь иную ценность, иные способы общения с реальностью, не такие, как другие изображения, даже если они сделаны из пластика или оживленных линий?» – спрашивают пластмассовые младенцы. «Можно ли нам быть картиной?» – спрашивают пластмассовые младенцы. Будем ли мы обращать внимание на форматы или не будет ни JPEG, ни MPEG, ни RAW, ни TIFF, стоит ли смотреть внутрь субъекта, которого нет? Должны ли в нас быть кирпичики, кусочки и отверстия, которым нельзя становиться объектом искусства и воображения?

В тот краткий миг, когда мы останавливаемся, мы оказываемся в ловушке между консервативными представлениями искусства о независимости художественного гения и нравственным пониманием действительности, где определенные области нельзя воображать, даже если воображение существует, даже если это может быть чем-то важным для нас, давать нам что-то, создавать что-то. В этой же ловушке находится и «Созревание», не только в борьбе между детством и взрослостью, но и между канонизированным гением Мунка и девочкой, из которой он извлек выгоду, девочкой, сидящей перед ним в качестве модели, неважно, реальной или воображаемой. «Можем ли мы ее спасти, не будучи обвиненными в разрушении искусства?» – думаю я. Но вот и она, посреди сцены, со всеми своими правами – правом ненавидеть и правом разрушать. Она наполовину сняла собственную голову, надела анимированную голову подростка в формате BDM, похожую на ее изображение, и начала трясти ею, как на концерте.

И тогда мы, все остальные, продолжаем. Я продолжаю вращать пластиковые волокна с руками, кожей и клетками плоти и костей. Ненависть, права гениев-художников и вещей кружатся по комнате вокруг нее. Здесь трансформированы все форматы, здесь нет коллективного стыда ассоциаций, только BA (бинарный архив), BAR (базовый адрес регистра) и BB (резервная копия базы данных). Мы здесь, в невозможном месте. Месте, которое не видит бог. Даже если мы на мгновение чувствуем, что он ищет нас.

Искусство дает себе волю. Выставка создается и снова разрушается. Мы срываем картины. Мы бродим в краске цвета крови. Она вытекает из наших глаз. Все здание трясет головой.

На этом ритуал окончен. Мы снова начинаем увеличивать масштаб, назад в наше время и наши собственные логова ведьм, однако, удаляясь из музея, мы бросаем искусственных младенцев, детей и подростков, уже окончательно застывших, окоченевших, потрескавшихся и сломанных, обратно в машину. Принтер все больше и больше разрабатывался в течение дня, и сейчас он прямо разошелся. Практически сразу же измельчает пластиковые фигурки, меняет их форму и переименовывает. Когда зал расширяется, а детали стираются на расстоянии, мы видим, что он выплевывает первую жертву – уродливую вазу из IKEA, узкую и полую, типа TAJT, образец скандинавского воспроизводства.

Давай немного отдохнем здесь, в боковой панели, прежде чем вернуться к реальности. Ты и я.

Некоторые ритуалы не нужно разыгрывать или подробно описывать. Их можно сохранить в виде списков, например

ВОЛШЕБНЫЕ СКУЛЬПТУРЫ В ПАРКЕ ИСКУССТВА[57]

1. Венке можно увидеть в объятиях фигуры Родена.

2. Тереза лежит в центре комнаты Дэна Грэхема.

3. Я облизываю камень вдоль букв Дженни Хольцер.

4. Все вместе садятся и писают вокруг Fideicommissum Анн-Софи Сиден[58].

И еще другой список

КАК Я УБЬЮ БОГА

Совершенно пустой. И такой жалкий.

Иногда, проработав всю ночь, мы просто на кроватях сидим усталые и полуголые, в трусиках и, может быть, рубашках, в позе, похожей на позу девочки с «Созревания», но без стыда. И вдруг что-то начинается, новый ритуал, хоть и без всякого видимого начала. Ритуал – это чувство, чувство группы, переживание связи, которая затягивается в петлях вечности и сжимает нас вместе, но не причиняя неудобства, просто приближает, заставляет ощутить радиоактивность наших тел и связывает нас друг с другом.

Никто не может заглянуть в комнату, не может заметить нас, сфотографировать нас, начать стримить или рисовать. Для тех, кто стоит во дворе и курит, или писает за углом, или спорит с кем-то по телефону, жалюзи опущены. То, что мы сидим на кроватях в нижнем белье, не выглядит сексуально, и по той или иной причине мне важно прояснить это. Может быть, потому, что я не хочу, чтобы ты смотрела. На обнаженное тело так сложно смотреть. Думай о нас как о контейнерах, о мясе, минералах и жидкостях, о сумках, с наружной стороной из кожи и карманами в нескольких местах, в которых хранятся мягкие и твердые ткани тела – они поддерживаются в нужном состоянии и удерживаются внутри рядом математических формул и жидкостными системами транспортировки. Думай о нас как о театральных занавесах, которые пропускают свет, окрашивая его в желтый, красный и синий, и дыме от дымовых установок. Посмотри на это. Это само по себе ритуал. Я пишу это тебе.

У одной из нас кровь на руках, и она