говорим, мы сидим здесь за партой в 90-х, в детском саду, начальной школе, средней школе, сначала наступает пятидесятая годовщина начала Второй мировой войны, затем – пятидесятая годовщина мира. Мы делаем говядину из репы, как во время войны, и узнаем о концлагерях. Узнаем о массовом внушении, манипуляциях, но о ненависти речь не идет. Что, если ненависть обладает магической силой? Вдруг война вернется, если мы начнем давать ей определение, дифференцировать, выкапывать из прошлого ее значение, выяснять, как она звучит?

Ты когда-нибудь задумывалась о том, насколько похожи слова HAT и HÅP (НЕНАВИСТЬ и НАДЕЖДА)? Три буквы, h произносится вслух, одна длинная, темная гласная между двумя согласными. Может быть, обоим словам нужны согласные, чтобы не выпускать наружу энергию, бунт, перемены, вечность. Ты не задумывалась о том, как приятно говорить о своей ненависти вслух? Глубокий звук a, самая открытая гласная, полностью расслабленная челюсть, звук, который врач просит произнести при осмотре горла, последние звуки умирающих и мертвых. Звук а приходит из подземелья, из преисподней.

Южане говорят hadår или hadaer, в зависимости от того, насколько далеко уехать на юго-запад. В этом даже больше магии, чем в слове hat, эти слова мягче, соленее, они более защищенные, словно упакованные, и они ближе к царству мертвых, к слову Hades – Аид. Более мягкий язык простирается дальше в глубины, в море, в подземелье, в волшебные измерения.

В черновике сценария, который, видимо, никогда не будет дописан, девочка встречает предметы с других картин. Вместе, после вечности, проведенной на застывших масляных полотнах в одиночестве и объективации, они планируют акты арт-терроризма. Пока я заставляю себя продумать нормальный повествовательный процесс, шок девочки от жестокостей и технологических инноваций современности, кадры, в которых она ищет Мунка, обычные и настоящие сцены, работа стоит на месте. Я сижу перед экраном ноутбука с пустым текстовым документом и думаю, какие связи могут возникнуть между сломанными предметами, какие группы могут образоваться. Иногда я печатаю одинокую Å, чтобы было на что посмотреть, с кем поговорить.

У моего писательского блока может быть несколько причин. Злость девушки на Мунка, разумеется, отражает мою ненависть к богу и миру. «Созревание» – это я, сломанный предмет-объект. Если я больше раскрою эту историю, то она перестанет быть другим, волшебным местом и станет повторением, пошкольному прилежным воспроизведением существующего нарратива, перенесенного в Норвегию, и с главной героиней-женщиной, как будто я снова скопировала образец хорошего искусства. Черновик сценария – это всего лишь мысль, пока он не прикреплен ни к какому образцу, но пусть он лучше будет тлеющим пламенем, сокращенным до одного предложения: Ненависть девочек сквозь века. THE END.

В квартире Венке, называемой пещерой ведьм, лежит на диване сама Венке и рисует эротические комиксы. Я сижу у камина и печатаю Å или Ненависть девочек сквозь века, THE END. Тереза снимает таймлапс[48] с закваской, поднимающейся на кухонном столе. Между нами завязался новый долгий разговор, он продолжается уже несколько дней и возобновляется каждый раз, как мы встречаемся в коридоре. Мы обсуждаем, что считать прогрессивным, что может подорвать устои и почему нас вообще это волнует. В чем смысл атаковать что-либо в норвежском обществе? Есть ли способ выражения бунта в искусстве в наше время? Прошло 50 лет с возникновения искусства перформанса и почти 30 лет с начала эпохи блэк-метала, панка в стиле riot grrrl[49] и «Gender Trouble»[50].

– Если в наше время можно чем-то устои подорвать, – спрашивает Венке, – то что это?

– Как бы люди сегодня отреагировали на появление перформансов, фильмов ужасов, субкультур? – спрашивает Тереза.

– Может быть, проигнорировали бы все это или быстро забыли бы, как было с блэк-металом до нашумевших преступлений, – говорю я.

– Но ведь даже после убийств и пожаров его фактически не замечали? – отвечает Тереза.

– В зависимости от того, что понимать под блэк-металом, – вступает в разговор Венке.

– И что понимать под словом «замечать», – говорю я.

Природу подрывной деятельности не стоит воспринимать буквально, она прячется в тенях, придает текстуру тому, что выглядело идеально чистым и блестящим, помечает стены общественных учреждений необъяснимыми не-знаками, которые отказываются материализоваться в языке. Подрыв устоев виден и одновременно не виден, он хочет, чтобы его не замечали, игнорировали. И его так легко потушить, оставить, забыть, упустить из виду. Иногда он становится частью нормы, переводится, превращается в язык, который мы все понимаем, и по той или иной причине это всегда означает, что бунт превратился в товар.

В 1991 году на первый взгляд можно было не заметить блэк-метал и его подрывное содержание. Норвегия была слишком светской, чтобы позволить перевернутым крестам и гитарным риффам без классического приглушения струн себя шокировать. Как будто все это не существовало, пока не начались убийства и поджоги церквей, обычные преступления, совершаемые опасными молодыми мужчинами. Это был понятный язык. Позже блэк-метал стал коммерческим. Он был отчищен, адаптирован к рынку и приведен в товарный вид. Тогда же, когда Варга Викернеса отправили в тюрьму, началась общественная реабилитация всего музыкального стиля. Музыка лишилась своего грязного, жирного звучания, похожего на жужжание насекомых, и приблизилась к более актуальному, здоровому и сильному образу рока. Человек из сточной канавы превратился в сверхчеловека, как обычно. Язык, который все понимают. Сумасшедшие, неряшливые, откопированные на ксероксах фанатские журналы превратились в большие и красивые книжки с картинками.

Настоящий подрыв устоев все еще не произошел, h все еще немые. Чего нам не хватает, если мы и в искусстве, и в жизни только повторяем и повторяем, исправляем и исправляем разные версии старых иерархий и ритуалов? Что мы упускаем из виду? Ты это слышишь? О чем мы до сих пор не говорим?

Тереза наклоняет голову, опуская ухо на кухонный стол, чтобы снять закваску, вытекающую за край формы для хлеба. Выглядит так, словно она прислушивается к чему-то внутри деревянной столешницы. Венке вытягивается на диване, свесив руку до пола. Если бы я ее сейчас сфотографировала, она была бы похожа на Варга Викернеса с его длинными волосами и изящной позой. Эта картина слишком романтичная, ностальгическая, адаптированная к рынку. Закрасим ее в черный цвет. Смерть искусства.

Это то, что мне нужно написать. Смерть искусства. Это черный экран. Мы должны начать с него, сценарий должен начаться там. Разговор о потенциале искусства приобретает больше смысла, если оно уже мертво. Тотальный мизантропический черный.

Смерть искусства дает нам возможность увидеть значение возрождения, к которому мы стремимся, красочные надписи, которые медленно печатаются на черных экранах в такт с поднимающимся ферментированным тестом. Группа ищет