В предреволюционные годы дом Нирнзее – типичный доходный дом, заселенный «чистой» публикой, чье население с зимы до лета колебалось от 700 до 300 жителей. Причем домовая обслуга (швейцары, лифтеры, дворники) существовала в доме на протяжении многих лет, почти до сороковых годов. Здесь в разное время располагались редакции журналов «Огонек», «Экран», «Творчество». Дом облюбовало московское отделение частного издательства «Радуга», выпускавшего книги С. Маршака и К. Чуковского с иллюстрациями Ю. Анненкова и С. Чехонина. С 1922 года в газете «Накануне» появляются публикации М. Булгакова – «Похождения Чичикова» и «Багровый остров». «Не будь “Накануне”, никогда бы не увидели света ни “Записки на манжетах”, ни многое другое…» – писал Михаил Афанасьевич.

Вид на дом Нирнзее и Тверской бульвар. Середина 1920-х

И, конечно, надо помнить, что более 30 лет дом давал приют издательству «Советский писатель», основанному в 1934 году А. Фадеевым. Сюда, на десятый этаж, поднимались классики и не классики советской литературы: К. Симонов, С. Маршак, К. Паустовский, Ю. Трифонов. Например, М. Светлов, заходя по дороге в издательство к нам домой, всегда произносил одну и ту же фразу: «Ритуля, налей, не жалей, в дом зашел еврей».

Еще до революции, в 1915 году, в подвале дома экстравагантный Никита Балиев давал представления театра-кабаре «Летучая мышь». На спектаклях, проходивших с постоянными аншлагами, собиралась вся театральная Москва, и нельзя было достать билетов. Потом наступили другие времена, и театральный подвал принял новых жильцов… Была организована театральная студия «Ромэн», куда прямо из таборов, из хоров приехали попытать счастья талантливые цыгане. Так в 1931 году появился первый цыганский театр с артистами, принесшими ему славу: Лялей Черной, Сергеем Шишковым, Марией Скворцовой, Иваном Ром-Лебедевым, сестрами Ольгой и Шурой Кононовыми, ставшими впоследствии моими родственницами. В 1937 году «Ромэн» возглавил Михаил Яншин, крестный моей будущей жены Ирины Шток. Он принес в театр мхатовские традиции, возродив посиделки у камина, на которые собирались московские литераторы, журналисты, актеры.

В разные годы в доме жили киноактеры и работники киностудий, с 1915 года существовали кинопредприятия. Например, «Товарищество В. Венгеров и В. Гардин». Эмблемой кинофирмы стала летящая чайка, по мысли компаньонов – родственница той, что олицетворяла знаменитый театр МХАТ.

Мы сначала обитали на седьмом этаже, в однокомнатной квартире, а затем мама поменяла эту жилплощадь на бо́льшую, хотя тоже однокомнатную, под номером 919 (Модест называл эту квартиру «Незабываемый 919» – тогда вышел революционный фильм с таким названием). Модест любил коридорную систему дома, утверждая, что проходы специально сделали неширокими, предполагая, что пьяный жилец не упадет, а, отталкиваясь руками от стены, без ушибов доберется к себе в квартиру. После посиделок в ресторане ВТО, напротив дома, это условие становилось важнейшим. В квартире на девятом этаже было около 50 квадратных метров и, что самое прекрасное, два окна с головокружительным видом на Москву. Рита тотчас воздвигла перегородки, выделив Модесту кабинет, где хватало места и роялю, и дивану, а мне перепала комнатка с окном. Рита отгородила эти пространства стеклянно-деревянной стеной с двумя дверями. Получилась трехкомнатная квартира со столовой и альковом, приспособленным под спальню. Над раздвижным столом-«сороконожкой», из девятнадцатого века, свисала сказочная, многоярусная люстра, вдоль стен стояла стильная мебель красного дерева. В углах нашли свое место изящные горки наборного дерева, на стенах висели старинные миниатюры и картины русских художников, стекло и фарфор, расположенные на полочках и витринах, радовали глаз. Мама любила, когда появлялись какие-то деньги, «охотиться» в антикварных магазинах за недорогими предметами. Все это производило ошеломляющее впечатление на всех, кто посещали наш дом, немножко напоминавший маленький музей.

Нужно отметить, что в 1960 – 1970-х годах появилась мода выбрасывать старинную (буржуазную, мещанскую) мебель на помойку. Антиквариат сдавали за гроши в магазины и покупали (если были возможности) новую, чистую, из ДСП. Модные (в основном чешские и польские) журналы публиковали эскизы обстановки с торшерами и книжными полками. В отечественных журналах для женщин «Советская женщина» и «Колхозница» эти полки стояли заполненными собраниями сочинений классиков, выдаваемых по подписке с принуждением.

У рояля, в Большом Гнездниковском переулке. 1970

Формы различных принуждений составляли сущность великой страны. Например, Модеста, как и всех граждан, обязывали подписываться на различные государственные займы. Как на плакате «Родина-мать зовет!», Родина звала-требовала одолжить деньги любимому государству. Периодически проводились тиражи, граждане сверяли номера в газете с номерами своих облигаций. В двух – пяти процентах случаев даже выигрывали какие-то деньги, но в основном государство с течением времени забывало, что это «заем» и что долги надо возвращать, и облигации постепенно превращались в никому не нужные клочки бумаги. В восьмидесятые годы произошло полное погашение, и это привело к тому, что большинство «нищих кредиторов» сказочно богатой державы или умерли, или выбросили на помойку обесценившиеся бумажки. Таким образом государство первым начало аферы, превратившиеся в 90-х годах в игры МММ и прочих «пирамид».

Местом моей жизнедеятельности сначала являлись три метра, отгороженные высокой ширмой. А когда площадь однокомнатной квартиры увеличилась после обмена на большую площадь, то мне был выгорожен шестиметровый «пенал» с окном, где располагались раскладной диванчик и секретер с откидной крышкой. Папиросно-сигаретный «дымок голубоватый» вечно витал под потолком, особенно скапливаясь в непроветриваемом алькове – спальне родителей. Их образ жизни приучил меня засыпать под музыку, тосты и просто выкрики. Наши параллельные миры иногда пересекались, тогда меня звали или будили, чтобы показать вновь прибывшим, как я вырос и возмужал.

Так как я немного заикался – это было свойственно семье: и Модест, и оба моих дяди были заики, – то читать стихи у меня не получалось. Катастрофическое отсутствие слуха не оставляло надежды на пианистическое будущие. Оставалось немногое – балет, в моем случае – танец, а совсем конкретно – чечетка. Ни в такт, ни в лад, но темпераментно и с упоением я бил копытцами «яблочко» и, заслужив аплодисменты, уходил на покой, который мне мог только сниться.

Среди моих жизненных приоритетов лет с пяти на одном из первых мест стояло, как и у многих детей, мороженое. Во дворе нашего дома находилась тыльная сторона кафе-мороженого «Север», выходившего фасадом на улицу Горького (Тверскую). Теперь там специфическое заведение для жриц любви с трогательным и оптимистическим названием «Ночной полет». Так вот, мороженое продавала тетенька-мороженщица, одетая по моде того времени: ватник, серо-бурый шерстяной платок. Предмет вожделения – «Каштан», шоколадное эскимо (то, которое на палочке), «дорогое» –20 копеек. Если плохо с деньгами, то, пожалуйста, пломбир в стаканчике – всего