7 копеек (правда, потом и он подорожал до 20 копеек) или молочное мороженое – 10 копеек, а фруктовое, нелюбимое – 12 копеек.

Все это богатство помещалось в недрах ящика, установленного на специальных колесиках и напоминающего детскую коляску, причем, чтобы мороженое не таяло, его густо забрасывали искусственным льдом, шипевшим на воздухе и обладавшим специфическим химическим и немного вонючим запашком.

На втором приоритетном месте среди желаний находились эклеры с заварным кремом по 22 копейки, продаваемые рядом, в Столешниковом переулке, в моей любимой кондитерской. Там наряду с пирожными «наполеон» и «картошка» витрину украшали всевозможные торты. Уже в студенческие годы мне удалось побить свой собственный рекорд, державшийся с детских лет и казавшимся незыблемым. После удачной пересдачи экзамена по биохимии, когда стала очевидной возможность перехода на третий курс медицинского института, мои друзья пошли в пивную на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка, где нас знали и уважали за умение «нажраться» пивом с креветками и добавлением водки «Московская», разливаемой под столом. А я, предательски сославшись на «нездоровье», один отправился в кондитерскую. Купив семь эклеров «на вынос», дошел до памятника мраморному Ленину, сидевшему в скверике напротив Моссовета, и медленно, всухомятку, наслаждаясь каждым заварным кусочком, сожрал, тупо смотря только на сладкое и не отвлекаясь, все до последней крошечки.

На третьем месте стояла «запретная», содовая (газированная) вода с малиновым сиропом, наливаемая из длинных стеклянных баллонов с яркими сиропами. Продавщица манипулировала, подставляя стакан то под сироп, то под газировку, наливая под напором шипучую жидкость до только ей известной метки в граненые стаканы, обмывая их после использования вялым фонтанчиком воды, который бил рядом. Мама категорически запрещала пить газировку на улице. «Ты знаешь, кто пил из стакана до тебя? А если он больной?» Когда я стал старше, добавлялось устрашающее слово «сифилитик», значение которого я уже понимал.

Однажды во время похода мне за сандалиями в ГУМ, где у мамы имелся «блат» – знакомая продавщица, меня оставили в углу, на лестнице около одного из отделов. Там на стене висел какой-то ящик. Подошел в меру опрятный небритый мужчина в помятом пиджаке, бросил монетки в прорезь; из пульверизатора, установленного на крышке прибора, стала брызгать пахнущая «Шипром» струя. Мужчина широко открыл рот и стал с вожделением глотать жидкость. Так он проделал несколько раз и, довольный, ушел. На мой вопрос к маме, зачем дядя это делал, ведь папа сначала бреется, а потом поливает лицо одеколоном, был получен ответ, что больше меня никуда брать не будут и дурацкие вопросы не надо задавать.

Если в детские годы все запрещать, от всего оберегать, подстилать под попу соломку или матрац для удобства падения, то реакции дитяти, как правило, неадекватны и идут вразрез с материнским видением будущего.

Первые резкие движения я сделал, узнав от соседа по коридору Витьки Кудрявцева пару матерных слов. Нет, это совершенно не означает, что мне никогда не приходилось слышать их из уст творческой интеллигенции, но Витек произносил их с каким-то особенным смаком, вкладывая в них дополнительный смысл. Наполненный до краев информацией, я изловчился пробраться к задней стенке шкафа красного дерева, прислоненной к стене, и перочинным ножом вырезал «нужные слова» для памяти на ее шершавой поверхности.

Возле Палашевского рынка, (кому он мешал, зачем его снесли?) мне нравилось покупать у бабушек-старушек жареные семечки, их дозировали маленьким (водочным) стаканчиком и стаканом побольше (а потом насыпали в бумажный пакетик, скрученный из газеты в форме конуса). Купишь, принесешь в школу и давай на перемене плеваться шелухой. Сразу видно, что не маменькин сынок…

Долговязый, худой, дружил я во втором-третьем классе с умнейшими сверстницами Мариной Кац и Викой Тубельской. Нас водили в кино на детские сеансы. Билет, кажется, стоил копеек десять. Выпускали гулять по Тверскому бульвару под присмотром кого-нибудь из старших. Девочки отличались воспитанностью и начитанностью, а я – необразованностью. И вот гуляем мы так чинно и благородно к памятнику Тимирязеву и обратно к Пушкинской, девчонки разговоры разговаривают, жизнь Людовика-Солнце обсуждают, за двор его страшно переживают, а я, как статист, шагаю, шарик воздушный надуваю и воздух из него выпускаю, а параллельно думу думаю.

Так мы и жили… До тех пор пока Викина мама, очаровательная Дзидра, которая иногда в кафешке заказывала на всех вкуснейший молочный коктейль за 10 копеек, пустила всю нашу бригаду к себе домой и оставила одних без присмотра. И пришла мне в голову мысль: взять лестницу, залезать на шкаф и прыгать с него на кровать. Помню, всем очень нравилась игра, правда, на третьем прыжке ножка кровати сломалась, меня сильно ругали, и отношения дали трещину.

Мое школьное утро начиналось по будильнику, сообщавшему мне, что надо просыпаться. Кое-как умывшись, не трогая холодной водой шеи, я вечно опаздывал на кухню. Под присмотром домашней работницы на кухонном столике передо мной появлялась глубокая тарелка с ненавистной манной кашей. Как правило, в этот кульминационный момент завтрака-экзекуции появлялся заспанный контролирующий орган в лице мамы, которая только под утро могла уснуть. Мама произносила какую-нибудь тираду вроде: «Ну сколько ты еще будешь меня терзать? Посмотри на себя – кожа да кости. Не валяй дурака, лучше съешь по-хорошему», и кусман сливочного масла из вощеной, оберточной серой бумаги плюхался поверх застывшей каши, напоминавшей холодец. Медленно превращаясь на поверхности в маленькие, желтые лужицы, масло лишало меня последней возможности даже давясь проглотить эту отраву. Но делать было нечего, приходилось страдать и есть, при этом зная, что днем меня ждет еще рыбий жир (столовая ложка) – от всех болезней сразу и котлеты, поливаемые сверху маслом, на котором они жарились, чтобы не пропадало и приносило «этому рахиту» максимальную пользу.

В советское время катание на велосипеде сопровождалось получением специального госномера. Мало кто помнит, наверное, что были времена (в Москве еще в 1960-е годы), когда каждый велосипедист обязан был иметь на своей машине номерной знак, который выдавался в отделе регулирования уличного движения (ОРУД ГАИ). Номерной знак имел срок действия один год, а при получении его с велосипедиста взимался специальный налог. В случая отсутствия номера инспектор мог арестовать велосипедиста и препроводить его в отделение, где взыскивался крупный штраф. Круто, не правда ли?!

Толян, сосед наш с пятого этажа, приобрел велосипед, а на номер денег уже не хватало, и предложил мне, пятикласснику, марки у него прикупить – колонии французские с животными и парусниками в море. Деньги пришлось взять дома без спросу, иными словами, стащить. Спустя несколько дней счастью пришел конец. Била меня мама