немного и все будет хорошо? Удар от Ленинграда, удар на Южфронте, и война покатится назад?

— Так значит, наши скоро тоже сюда вернутся? — голос Верочки отвлек Раису от воспоминаний. Последний день года был не таким тяжким, и всю вторую половину дня младший и средний персонал делал запасы марлевых салфеток и шариков. Занятие это считалось чем-то вроде отдыха, Колесник именовала это “кружком “умелые руки”. “Ну, или какие есть” — прокомментировал как-то раз работу совсем новеньких Огнев.

— Разумеется вернутся. Глядишь, к весне всех немцев из Крыма повыметут! А к концу лета…

— Погоди, тетя Рая. Я о наших — о медсанбате. Они же в Керчи должны быть. Значит, придут к нам. Как ты думаешь, мы их отыщем?

— Хотелось бы… — Раиса не была уверена, что это будет легко, но при мысли о товарищах, с которыми еще недавно работали бок-о-бок и ей стало теплее. А ну как вправду снова встретимся? Придут с войсками все — и комиссар, и Денисенко, и Кошкин. Ей даже представилась в красках эта встреча. Как будет удивляться Денисенко тому, как в штольнях разместился госпиталь, как Астахов будет подшучивать над Кошкиным, где мол его носило столько времени, но по-дружески конечно, тот тоже не останется в долгу.

Все это, конечно, мечты… Мало ли куда могло занести сейчас медсанбат и его командира. Да и жив ли комиссар, ведь в стрелковую часть ушел Рихард Яковлевич? Так ярко представившаяся в воображении встреча боевых друзей внезапно потускнела, будто инеем ее затянуло: даже если будет она, есть те, кто до этой счастливой минуты не дожил, не дождался. Не будет там Васильева, Наташи Мухиной, Вани Калиниченко, ворчливого, но заботливого Южнова, не скажет больше Ермолаев сестрам “Эх вы, матрешки”… Для них не наступит сорок второй год, не радоваться им встрече с товарищами… А сколько еще могут не дожить и не дождаться? Кто из тех, кто встречает сейчас этот год, доживет до победы?

Вечером в честь праздника начальство даже распорядилось выдать по стакану вина. Всем раненым, кому это можно, и персоналу, кто с дежурства сменился. Заступившим на смену обещали выдать после. И вкус его, почти не хмельной, легкий и терпкий, тут же воскресил в памяти Раисы солнечную набережную Балаклавы за неделю до войны. Наверное, никогда ни прежде, ни после ей уже не будет так легко и тепло, как было там. Солнце, ласковое лазурное море, парусные лодки. Мир. Когда-нибудь это непременно должно вернуться. По-другому просто не может быть. Если постараться, можно очень отчетливо себе представить, как это будет… Вот только ей в этом далеком “когда-нибудь после войны” уже не быть прежней. Однажды, кажется это было сразу после Финской, брат сказал ей, что человека, бывавшего в боях, все одно, в Гражданскую ли войну или в какую другую, он очень легко узнает по глазам. Даже если тот будет в штатском. Но почему, объяснить так и не смог. Теперь Раисе совершенно ясно, что он прав. Между теми, кого война затронула, и кто остался в тылу, ляжет невидимая черта. Она тоже, наверное, сможет отличить того, кто был на войне и кто не был. И тоже вряд ли объяснит, как именно.

* * *

— С новым годом, товарищи! Тридцать восьмого года вино. Еще до Финской, подумайте.

Ради праздника усталым, давно сработавшимся людям можно и даже нужно. Колесник пьет маленькими глотками, осторожно. Кружку держит так, будто это хрустальный бокал. Есть редкий тип людей, которые все умеют делать красиво.

— Когда собирали этот виноград, никому ничего и в голову не могло прийти. А сейчас… сейчас по этим виноградникам танки идут, — тонкая морщинка прорезает ее чистый лоб.

— Уважаемая Наталья Максимовна, поверьте мне — в новом году это будут наши танки. А виноградники потом новые заложим, лучше прежних.

Начсостав Соколовский поздравил лично. Такие общие собрания до сих пор почти не проводились, не до того было. Но сегодня собрали всех, кто не занят, пустующую запасную штольню превратили в своего рода актовый зал.

— Товарищи, дорогие мои коллеги. Два месяца как мы работаем бок-о-бок. За эти месяцы мы совершили почти невозможное: эти подземелья стали госпиталем, — казалось, начсанарм Приморской говорит не громче обычного, но голос его был слышен всем отчетливо и ясно. — Вражеское наступление захлебнулось, противник отброшен. То, что фронт удержался — это и наша с вами заслуга. Всех кто был здесь, кто спасал жизни, кто не спал ночами. Наш с вами фронт проходил здесь — в операционных и перевязочных. Для многих из вас этот город родной. Для кого-то он стал родным за эти месяцы. Для каждого очевидно, что это еще не конец, что война будет долгой. Но нет сомнения, что завершится она нашей полной победой. Наша задача — помочь приблизить ее. И я верю, что с ней мы справимся, устоим как устояли до сих пор. Я рад, что работал с вами эти дни. От лица командования объявляю всем вам благодарность.

Казалось, что лампочки под потолком моргнули не от того, что со светом вышел очередной сбой, а от в один голос сказанного “Служим Советскому Союзу!”.

В ночь на 1 января 1942 года над Инкерманом падал снег, мокрый и липкий. Небо цвета шинельного сукна тоже казалось мокрым и тяжелым, будто нависшим над ущельем. Но такая погода считалась хорошей, потому что исключала авианалеты.

— Первый снег нового года, — Колесник подставила ладони под падающие хлопья. — И часу не пролежит. Когда встречали сорок первый, был ветер и море штормило. Вы где отмечали тогда, Игорь Васильевич?

— На дежурстве в травме, — отвечал Астахов, прикуривая. — Я единственный не семейный из всего отделения, так кого еще оставлять в новый год? Новых никого не привозили, так что сидел, глядел, чтобы больные не слишком увлеклись, празднуя. Порадоваться же всем охота и родня нанесла всякого, не уследишь. Еще и выговор потом схлопотал, за то, что в пятой палате шампанской пробкой влепили в стекло и оно треснуло. Дежурной сестре попало в первую очередь, ну и мне на сдачу отсыпали.

— А наша елка была в клубе. И вечер с танцами для семей комсостава флота. И я на нем пела…

— Почему-то я с самого начала не сомневался, Наталья Максимовна, что вы хорошо поете. По голосу отчетливо заметно.

— Правда? — она даже немного смутилась. — Действительно, когда-то я училась петь. Но когда пришла пора решать, куда поступать, выбрала все-таки не консерваторию.

— А сейчас можете… что-нибудь, — начал было Зинченко и смущенно опустил глаза.

— Без гитары будет