Но бледной спирохете и гражданство до лампочки, и в классовой борьбе она не смыслит. А вот лечиться долго, — Астахов усмехнулся углом рта. — Я же к чему все это вел: не ровен час, думаю, кто и впрямь на винт намотает. Последствия-то потом кому разгребать? Не говоря уже капитане, который мне тогда голову отвинтит.

На пятый день мы каким-то чудом починились, мотористы чуть до ушей не стерлись, сутками работали. Утром нам отчаливать уже, последний вечер, я на берегу и заносит-таки нас в местный кабак. Уломали ребята, что ты мол, товарищ доктор, как не родной. Пропустим по граммулечке и назад. Ну, налили нам чего-то, стаканчики чуть больше мензурки. Я глотнул — компот и компот. Тоже мне, напугали ежа обнаженной натурой. Попробовал еще — спирт еле чувствуется, не иначе разбавляют, бусурмане. Им-то что, им Аллах вообще пить не велел, они и не умеют. И тут от соседнего столика нам машут и на очень паршивом русском языке пытаются здороваться. Оказалось, в порту американец стоит, тоже по торговым делам. Забыл, как его, паразита звать, но посудина мощная, водоизмещением тысяч пятнадцать. Мы по внутреннему морю ходим, а этот из-за океана прибыл. И вот экипаж этого американца вежливо так интересуется: правда ли, что в Советском Союзе запрещено любое спиртное прямо до самой победы мировой революции?

— Тридцать пятый? Они, небось, все нарадоваться не могли, второй год отмену сухого закона праздновали. И подбили вас пить на спор?

— Так точно. Откажешься — осрамишься. Упадешь носом в стол — тем более опозоришься. А я как назло самый старший из наших. Уважать же перестанут! Мне бы скомандовать “встали — пошли”, а я решил поддержать честь красного флота, — отвечал Астахов с горькой иронией.

— И чья взяла?

— По рассказам зрителей — наша. Тот хлюст, что любопытствовал, правда ли, что в СССР за любую рюмку в тюрьму сесть можно, первым на грунт лег. Его приятель из-за стола встать не смог. А я, говорят, поднялся ровно и на воздух выбрался. Как допивал — честно говоря, не помню. Как выходил — обрывками. Помню, что прикидывал, как бы мне сейчас на корабль вернуться незамеченным, и как бы на капитана ненароком не дыхнуть. Вышел — и пропал. Свежий воздух, он после такого спорта как эфир, раз — и совсем в голове пустота.

Очухался в море, в состоянии похабном. И узнаю, что отыскали меня часа в три ночи у пирса в обществе тех самых угнетенных женщин, от общения с которыми я пытался матросов предостеречь. Но, вот тут поручусь, никакой аморалки у меня с ними не было! Говорят, что читал я им, бедолагам, лекцию, про ту самую спирохету, будь она неладна. На каком языке читал, хоть убей не помню, но только слушали они, говорят, очень внимательно и даже кивали в нужных местах.

— Ну, товарищ Астахов, ты прямо как Франциск Ассизский.

— Это кто такой будет?

— Монах был такой в Средние века. Нетривиальный человек. Настолько задумался о ранах Иисусовых, что на руках стигматы открылись.

— А что, такое в самом деле бывает? Я еще с института удивлялся, человек, конечно, на многое способен, но не легенда ли?

— Редко. Очень себе внушить нужно. А когда он весь монастырь своими проповедями замучал, то птицам небесным проповедовать стал.

— Птицам… Когда я после всей этой свистопляски в травматологию устраивался, меня главврач пообещал собственноручно в бухте утопить, если спирт от меня учует иначе чем для дезинфекции. Будешь, говорит, русалкам санпросвет устраивать, — Астахов усмехнулся невесело и продолжил. — Отхватил я, понятно, по всем статьям. Сначала по служебной линии, на берег списали — отдышаться не успел, затем по партийной влетело по первое число. Там всем вломили, и капитану досталось, и старпому. Но исключили — одного меня. А потом и по семейной линии догнало. Жена этой самой лекции со спирохетами не простила.

Хуже всего, еще и с родней поругался. Мишке, старшему, как раз аттестация светила, ему бы еще тогда, в тридцать пятом под командование корабль доверили, а тут нате вам — родного брата заставили партбилет на стол. И за что! Словом, братцы меня чуть не побили за тот рейс. Да что там, сейчас бы глянул — сам бы себе по уху съездил!

А тут еще в довершении всех бед местная балаклавская газета статью тиснула о нашем плавании. Такую, что знал бы автора — поговорил бы с ним по-мужски. Но, видать, у них случаи разные бывали, статья вышла с двумя буквами вместо подписи. Много крови они мне тогда попортили. С тех пор и не люблю эту братию. Но дальше вышло худо, — лицо его стало строгим и совсем печальным. — Хочешь — не хочешь, а жить-то надо. Зачем-то же я учился, профессию получал… А тут вышло, что никому я и даром не сдался. В Севастополе меня с такой анкетой даже на “скорую”не взяли. Помыкался с месяц — глухо. Думаю, ну все, если сейчас никуда не устроюсь, уеду к чертовой матери куда-нибудь в колхоз. На селе никогда кадров в достатке нет, возьмут, куда денутся. Напоследок пошел в нашу балаклавскую райбольницу, которую я до сих пор обходил стороной из-за газетчиков. Балаклава же маленькая, все всех знают. Пройдешь по улице — тебе даже кошки вслед ехидно улыбаются.

Кадровик смотрит с подозрением и предлагает приходить через недельку. Ну, думаю, приду, а мне Стамбул и припомнят! Не выдержал, сорвался на него, что вы мне, мол, душу мытарите. Не нужен — так сразу и скажите! Или уж берите санитаром, раз как врач я вам не гожусь. Вот тут я своего начальника в первый раз и увидал. Зав травматологическим отделением, Лев Иванович Куприянов. Он, считай, спас меня тогда. Сначала, правда, пропесочил не хуже капитана: это как же, говорит, понимать? На тебя, сукиного сына, шесть лет народные деньги тратили, учили тебя и для чего? Нет уж, ты мне тут не шуми, а давай выкладывай все как есть — что ты натворить успел и с чем сюда пришел. Я ему было про газету, вся Балаклава мол и так знает. А он: газету каждый дурак прочитать может, а написать — тем более. Ты мне сам доложи, что и как. Первый человек был, который выслушал, и ни разу не перебил, пока я ему про рейс наш докладывал.

Ладно, говорит, если ты в профессии человек не случайный, то помогу. Приходи завтра в восемь утра, поглядим, что ты такое. Так и