выписывать, я тебя часовых снимать выучу, все по науке. Но про повезло — это ей богу зря. Тут талант надо иметь!

До самого отбоя Кондрашов чувствовал себя почти счастливым. Был бы совсем счастлив, как бы не гипс. Надо же, друга боевого встретил, с которым из окружения с боем вышли! А снимать часовых, это конечно наука хитрая, но если человек безо всяких правил так лихо с ножом обращается, вполне постижимая. Как знать, вдруг когда и пригодится еще, не ровен час.

— Вот, товарищи, как оно бывает! — говорил он соседям по палате. — Ко всему у человека талант. И разрезать, и зашить, и так зарезать, чтобы зашивать было нечего!

Самыми благодарными слушателями, старавшимися не пропустить ни слова из рассказа лейтенанта о том, с какими приключениями выбирался из окружения маленький отряд из десяти моряков, пятерых пехотинцев и одного военврача третьего ранга, "каких можно без разговору брать в разведку", были два дежуривших по отделению старших военфельдшера. Зинченко и Семененко, которые своего командира очень уважали, несмотря на его крутой нрав, но что за ним водятся такие подвиги, даже не подозревали.

История эта быстро разнеслась по всему отделению и попортила Астахову немало крови. О выходе из окружения он сам до сих пор говорил очень скупо, в двух словах буквально: прибился мол к своим, выскочили. А уж про то, что выходить пришлось с боями, не упомянул ни разу. На расспросы коллег отрубил хмуро: “Дуракам везет. Вот мне и повезло”. И больше ничего объяснять не стал.

Зато в исполнении словоохотливого лейтенанта рассказ про выход из окружения выглядел готовой статьей для “Красной звезды”. Вот только главный герой этой никем не написанной статьи предпочел бы вовсе о том не вспоминать и лишний раз не слышать.

— По-хорошему, я должен “спасибо” сказать, что меня после выхода не отдали под трибунал, — говорил он тем же вечером перед отбоем Огневу. — Тех двух машин я себе по гроб жизни не прощу. Выбирались как умели, под конец и пострелять пришлось. А фриц тот… я же кто был, портовая шпана, с какой стороны за нож берутся, знаю, куда бить — сообразил. Может и верно говорят, что анатомию не пропьешь. Это Ване Калиниченко вечная память, нож-то его.

— Ты, чем душу травить, к партсобранию бы готовился!

— Так это к нему все, — Астахов посмотрел на исписанную тетрадь в руках коллеги. — А я ж беспартийный…

— Что, до сих пор?

— Не до сих, а с тех. С тридцать пятого года, — сказано это было совершенно спокойно, так говорят о давно перенесенной болезни, больше неприятной, чем тяжкой, — аморалку сдуру на ровном месте подхватил.

— Понял, — ответил Огнев и снова вернулся к конспекту.

— Вопрос, что ли, поднимать будешь? — будь на месте Астахова еж, он растопырил бы колючки.

— Разумеется. Что бы ты ни накрутил тогда, это все уже в прошлом. А то, что сейчас — то сейчас. За тебя каждый, кто с тобой служил, поручится. Значит, надо поднять вопрос, значит, подниму.

— В сороковом поднимали уже, — произнес Астахов, чуть помедлив. — Мой завотделением, на городском партбюро. Не прошло. “За” кроме него один Гервер голосовал.

— Значит, некачественно поднимали. Хотя Гервер… Знаешь, думается мне, что те, кто голосовал “против”, уже не в городе. Нашли причину в длительную командировку уехать.

— Черт их разберет. Но выкладывать лишний раз при всем честном народе, каким дураком оказался… И так каждая каждая кошка на пристани об этом знала, и от себя добавить могла.

— Думаешь, твой рассказ настолько перебьет новости с фронтов? Сомневаюсь.

— Думаю, что он с успехом заменит художественную самодеятельность, без которой так горюет наш комсорг. Цирк! — Астахов захлопнул книгу, которую пытался читать, и начал излагать историю, которая действительно у несведущего человека могла бы вызвать улыбку. Каковую он тут же спрятал бы из искреннего сочувствия к рассказчику.

— Если коротко, то я сам дурак. Влепили мне по полной, но за дело, — произнес он хмуро. — Как говорили умные люди, “ежели мы не можем увидеть, как должно делать, то по крайности видим, как делать не надобно.”

— Пирогова цитируешь?

— Выучил, пока валялся здесь. Еще немного, и он бы мне сниться начал. А история была и в самом деле громкая. Если кого из балаклавских спросить, и сейчас вспомнят. В тридцать четвертом году начинал я не хирургом. После ординатуры уже назначили корабельным врачом. Да не куда-нибудь, на большой торговый пароход. Не работа, мечта. Хотя для практики дело гибельное: моряки же, народ здоровый. Большую часть плавания ты только пробу на камбузе снимаешь. Но капитан наш, фамилии лишний раз называть не буду, он и сейчас служит, человек был суровый до нестерпимого. Порядок на борту держал невыносимый. Мы гражданское торговое судно, а гоняют всех, от матроса до старпома, как на линкоре перед прибытием командующего флотом. До седьмого пота. Порядок, само собой, должен быть, но наводил он его безо всякой милости. Особенно перед рейсом в загранку. Тут никто не света не видел. Я на военных судах ничего подобного за три года не встречал. Разве что к визиту Ворошилова такое бы устроили, и то сомневаюсь.

— Так ты на флоте служил?

— Да, три года как все, матрос-сигнальщик был. Иначе черта с два бы мне батя дал в институт пойти. Он и так-то ворчал, что ты дескать за земноводную профессию себе нашел. Нет чтобы как братья. Словом, на той посудине я был как будто на своем месте. И сам при деле, и мои довольны. Все-таки в море.

И во вторую мою навигацию дала эта железная дисциплина трещину. Усталость металла, не иначе. В этом деле я и отметился. В Стамбуле мы должны были стоять самое больше двое суток, а тут нате вам — ходовая подвела. Хочешь — не хочешь, а становись в ремонт. Капитан из машинёров чуть душу не вынул. Но пришлось задержаться. И по такому случаю пошли увольнительные на берег, не сидеть же всей команде сиднем. Тут капитан меня вызвал и потребовал, чтобы я как корабельный врач провел разъяснительную работу на предмет пьянства и всяких неуставных отношений. Ну, я как умел, изложил что к чему. Понимаю дескать, и сам не святой, но меру знать надо, а лучше и вовсе до дому потерпеть, мало ли что вам в этой капстране нальют и во что оно выльется. Да и женщин местных, что в порту показывают товар лицом, лучше стороной обойти. Понятно, все они жертвы капиталистического режима, и честный пролетарий им может только посочувствовать.