Мне вспомнилась Рози. Она была как чахлый росток, что проклюнулся случайно у чьего-то порога, – тоненький, прозрачный, все его топчут, не дают распрямиться. Я вдруг живо представила, как она отвечает с места, сидели мы за соседними партами, и стояла она совсем близко ко мне. Были мы тогда шестилетки, первоклашки. Мисс Каррингтон задала ей вопрос, а отвечать полагалось стоя. Но Рози ни слова не могла вымолвить. Стоит и молчит, и минуту спустя я заметила, что ее трясет. Мисс Каррингтон сказала ласково: «Рози, ты же точно это знаешь. Попробуй». Вдруг что-то тихонько зажурчало, запахло мочой, и я увидела, как возле ног Рози расползается лужица. С тех пор мисс Каррингтон зареклась ее спрашивать.

Вот такая была Рози. А еще была Мэри. Вспомнилась ее любимая поза – если она ничего не держала в руках, то обнимала себя, схватившись за локти, будто зябла, даже в жару. И голос ее, тихий, робкий, слишком уж робкий, меня всегда это злило. Помню, как она разговаривала с Мэттом и меня передергивало от звука ее голоса.

И Лори, принимавший на себя львиную долю отцовского гнева. Я не представляла в те времена, как ему живется. Такое мне и в страшном сне не приснилось бы. Я замечала только, что он никогда не смотрит людям в глаза, а если все-таки заглянет, то так и хочется отвести взгляд.

Мисс Вернон шевельнулась, вздохнула. И спросила:

– А теперь ты мне вот что скажи. Ты же у нас умная, должна знать. Откуда у мужчин-Паев такая ненависть к родным детям? Три поколения подряд – откуда такое берется? Дурная кровь? Или просто не умеют иначе? Ведь не по-людски это. Мне не понять, хоть убей.

– Не знаю.

– Вот так-то. Где тебе знать! Не настолько ты умная. Да и никто не знает.

Мы замолчали. Со стороны леса наползала тень, вот-вот накроет нас. Я прихлопнула комара, ощутив прохладу своей ладони.

– Вот так-то, – сказала мисс Вернон. – А остальное ты, думаю, знаешь. Лучше даже, чем я.

Я кивнула. Остальное я знала.

Мисс Вернон смахнула с подола крошки скрюченной старческой рукой.

– Насобирать вам к ужину каких-нибудь овощей? – предложила я.

– Фасоли. Но сперва в уборную меня отведи. Давно пора.

И мы двинулись к уборной, мисс Вернон и я, а история Паев растворилась в прохладном вечернем воздухе, словно туман над озером.

Когда мисс Вернон рассказала мне о Паях, мне было пятнадцать. В те годы я была уже способна, хотя бы отчасти, понять подспудный смысл ее слов, задаваться про себя вопросами, связать эту историю с тем, чему я была свидетельницей. Терпимости или сочувствия мне это не прибавило, зато хотя бы в голове прояснилось. Узнай я эту историю в семь лет, для меня это был бы звук пустой. Во-первых, для маленького ребенка все в мире крутится вокруг него. Что ему соседские трагедии или дрязги? Главное для него – выжить, а самые важные люди – те, кто ему в этом помогает. Разумеется, и познание – тоже важная задача, отсюда и неуемное любопытство детенышей, но выживание превыше всего, и у меня в тот год все силы уходили на то, чтобы выжить – или, по крайней мере, сохранить душевное равновесие.

В тот ужасный год, как и все годы учебы, в школу я каждый день ходила вдоль насыпи. Этот путь был кратчайший; проселочная дорога петляла, а рельсы шли прямо. Вообще-то сейчас меня удивляет, до чего они прямые, а в детстве я об этом не задумывалась. Если строителям дороги встречалось на пути препятствие, его взрывали, сносили, забрасывали землей или строили над ним мост, смотря что требовалось.

Я видела этих людей на старых фотографиях, на героев они не похожи. Стоят, опершись на кирки, сдвинув шапки на затылок, улыбаются в камеру гнилыми зубами. Почти все невелики ростом, худощавы, жилисты, мускулы не выпирают. По многим видно, что в детстве они недоедали. Зато упорства и живучести им было не занимать.

Просека, что прорубили они, была втрое-вчетверо шире путей и за много лет заросла полевыми цветами и травами – кипреем и ваточником, золотарником и дикой морковью, колокольчиками и козлобородником, – и каждое утро я шла по насыпи как по лугу. К сентябрю уже созревали плоды. Идешь – и коробочки осыпают тебя семенами, к одежде цепляются репьи. Бывали дни, когда дружно лопались тысячи коробочек ваточника, десятки тысяч крохотных залпов раздавались вдоль путей, словно салют. В такие дни я шла сквозь облака шелковистого пуха, а утренний ветерок носил их, точно клубы дыма.

Этой дорогой я ходила будто во сне – все видела, но ничего не воспринимала. Точно так же и в школе: мисс Каррингтон объясняла нам арифметику, грамматику, историю или географию, а я слушала с вежливым вниманием, но ни слова не улавливала. Смотрела, как льются в окна класса косые солнечные лучи, а в них пляшут пылинки. Или слушала, как с грохотом пересыпают в вагонетки сахарную свеклу для отправки на юг. Железная дорога пролегала рядом со школьным двором, а ветка, где ждали очереди на погрузку вагоны, была прямо напротив школы. Были там и весы, и бункер – деревянная развалюха в виде перевернутой пирамиды, – и длинная конвейерная лента из металла и резины, которую направляли в вагон под углом. Весь сентябрь по разбитой грунтовке за железнодорожными путями громыхали фермерские грузовики и ссыпали в бункер свеклу с грохотом, от которого вздрагивала мисс Каррингтон. А потом включался конвейер, и свекла сыпалась в гулкое нутро вагонеток, сначала по одной, потом с ровным рокотом. В прежние годы я этого шума не замечала – привыкла спустя неделю школьной жизни; под этот грохот мы росли, он служил фоном нашей жизни, как и плеск волн. А в тот год он меня будто околдовал. Я слушала как зачарованная, и глухой однообразный стук западал мне в самую душу.

* * *

Мисс Каррингтон увязалась однажды со мной домой. Спросила:

– Можно тебя проводить, Кейт? Давненько я твоих красавцев-братьев не видала. Как думаешь, не будут они против, если я зайду?

Дело было, наверное, в начале октября. Дни стояли теплые, но по вечерам быстро темнело и холодало.

Вдоль путей я с мисс Каррингтон не пошла – она была в длинной юбке, еще не хватало ей репьев нацеплять. До дома мы шли как все, по дороге, хоть и была она длинная и очень пыльная. Мисс Каррингтон рассказывала мне про свои родные места, родом она была тоже из фермерской общины, только покрупнее нашей и поближе к городу. Дом у них был большой, они держали лошадь.

Мисс Каррингтон рассказывала:

– И братья у меня тоже есть – трое. А вот сестер нет. Тут ты меня обскакала.

И она улыбнулась. Волосы у нее были небрежно собраны на затылке и перехвачены синей лентой. Хорошенькой назвать мисс Каррингтон было нельзя – костистая, долговязая, и лицо слишком уж длинное, – зато глаза чудесные, большие, темно-карие, и волосы тоже темные, с рыжинкой, на солнце отливают золотом.

Люка и Бо мы застали возле дома, они развешивали белье, хоть уже вечерело и солнце больше не припекало. Мэтт еще не вернулся – часа в четыре он доезжал автобусом до поворота, а дальше шел пешком. Увидев мисс Каррингтон, Люк замер, оставив подгузник болтаться на одной прищепке, сгреб в охапку Бо и вышел нам навстречу. Подгузник был на вид не очень чистый – застиранный, в пятнах.