– Ты эта… щей нам подай и водки на пятак.

– Из-под далеко идем. С-под самого Троицкого, – зачем-то пояснил тот, что постарше.

– Это какого Троицкого? – спросил трактирщик без особого, впрочем, интереса.

– С-под Москвы.

Зевнув, толстый хозяин выставил перед мужиками мутную бутыль теплой водки, шмякнул в глиняные плошки щей, которые сильно воняли, показывая тем самым, куда в этом заведении девают гнилую капусту. Испросив для себя еще по горбушке хлеба, оба мужика с довольным видом отошли в темный угол и уселись рядышком, степенно, по-деревенски, хлебая из тарелок щи, одной рукой орудуя ложкой, другой подставляя под ложку кусочек хлеба, чтобы не закапать столешницу.

Водку выпили тоже неторопливо, посматривая на редких трактирных посетителей. Вообще оба мужика держались как-то нервно, явно не желая, чтобы их присутствие было кем-то замечено.

«Беглые, что ль?» – подумал трактирщик и зевнул.

Когда он захлопнул рот, мысль о том, не беглые ли крестьяне сидят у него в углу, начисто выветрилась из его головы. Пристроив за стойкой толстый живот, хозяин стал думать не о мужиках, а о калачнице Настасье, разбитной бабенке, что жила через дорогу и с некоторых пор поощряла его грубые ухаживания, виляя задом и громким хохотом встречая его сальные шутки.

А между тем, если бы мысли хозяина не переметнулись к этой приятной теме и если бы он более тщательно пригляделся к обоим мужикам, а затем, прислушавшись к их негромкому разговору, под удобным предлогом вышел из трактира и кликнул гвардейцев, то мог бы в скором времени получить баснословную награду в сто рублей. Именно такую немыслимую сумму пообещала московская помещица Дарья Салтыкова уплатить тому, кто доставит ей Ермолая Ильина и Савелия Мартынова – двух беглых дворовых мужиков, которые по собственному почину направились в Санкт-Петербург бить челом императрице Екатерине Алексеевне и жаловаться на свою хозяйку.

Сейчас мужики сидели друг против друга и, сплетясь бородами, негромко спорили.

– Видал ты, каков этот Зимний? – тихо спрашивал младший. – Слышал я, что дворец, но это ж громада! К нему и подойти-то боязно. Пока до государыни доберешься, сто раз тебя бородой в полы навтыкают. А потом еще портки сымут и по филейным частям! Это что же получается? Из огня да в полымя…

– Не боись. Государыня-то добрая.

– Она-то неча, да у ей стража. А мы с тобой обои беспаспортные. А-а, скажут, беглые?! Пожалуйте, братцы, на цугундер! Запорют!

– А, чай, не пропадем. На божье дело сподобились, бог, чай, и поможет.

О доброте императрицы, которая после своего воцарения на престол ценой убийства собственного мужа поклялась не «проливать боле на плахе кровь русскую», среди крепостных крестьян ходили легенды. Говорили, что она никогда не отказывается послушать «ходоков», которым улыбнулось счастье предстать пред царственными очами. Передавали из уст в уста о строгих наказаниях, наложенных Екатериной на тех помещиков, которые излишне истязают народ; утверждали даже, что несколько имений, где крепостным и вовсе было не вздохнуть, разгневанная царица взяла «под свою руку».

Все это было по большей части небылицами, рождаемыми разгоряченным воображением тех, кто хотел видеть в императрице свою главную и единственную защиту. На самом деле Екатерина Великая вообще не рассматривала крестьянских жалоб, считая ниже своего царского достоинства брать в руки бумаги, составленные чиновником ниже статуса тайного советника. И уж тем более не принимала у себя во дворце никаких мужиков. Пройдет еще сорок лет, прежде чем преемник Екатерины, Павел Первый, с целью показать простому народу, что о нем заботятся, повелит укрепить на стене Зимнего дворца специальный ящик для доносов «всех лиц, без разбора звания».

А сейчас миссия, которую взяли на себя Ермолай Ильин и Савелий Мартынов, была практически невыполнима.

Но мужики, раскрасневшиеся от водки, ослабив ворота рубах так, что у обоих на загорелых шеях стали видны подвешенные на пеньковых веревках большие медные кресты, спорили с друг другом сиплыми голосами – и, как это нередко бывает в хмельных спорах, спорили об одном и том же.

– Кабы мы не в Питер к императрице, а на Дон, в тамошние степя… там много наших беглых осело.

– Осело тех, кого поймать не могли. А кого споймали, знаешь…

– Вот то-то и оно.

– На Дону-то все сплошь разбойники.

– И то. А душегубства я не желаю. На мне вона крест.

– А на мне, чай, и креста нет? Я чай, мы с тобой и беглыми стали, чтобы супротив, значит, душегубства.

– То-то и оно.

– Я про то: как дойти-то к императрице.

– Бог поможет.

– Бог-то, он тае…

– То-то и оно.

Проговорив таким образом до самого вечера, мужики с молчаливо-презрительного согласия трактирщика распоясались, развязали лапти, ослабили подвязки портков и, повесив онучи сушиться на перекладину лавки, стали устраиваться на ночлег.

В вечернее время, как только повеяло первой прохладой, трактир стал наполняться разномастным людом. Пьяные горланили песни и сквернословили так, что Ермолай и Савелий, посматривая на них со своих лавок, неодобрительно качали головами и то и дело осеняли себя крестным знамением.

До поры до времени на них никто особо внимания не обращал, и, уставшие с дороги, мужики уже начали забываться тревожным сном, как вдруг были разбужены звоном и грохотом слетевших со столов тарелок и бутылок. Некий разгулявшийся молодой человек с бритым лицом и в диковинном красно-синем мундире затеял драку с трактирщиком, обвиняя последнего в том, что тот «на каждую четверть водки два стакана лишней воды кладет, а деньги берет как за чистую».

Толстый трактирщик, которого гвардеец душил голыми руками, распластав его в проходе между лавками, хрипел и выкатывал белесые косые глаза.

Кругом стоял визг гулящих девок и хохот разгулявшихся молодчиков. Кто-то носился по столам, сшибая на пол посуду, и она катилась по полу, звеня и подпрыгивая.

– Вот спаси Иисусе, шли за помогти, а попали на шабаш, – сказал старший, свешивая с лавки босые ноги.

– Уходить надо, дядя Ермолай.

– Да уж, посидели.

Оба мужика, не обращая внимания на то, что творилось вокруг, принялись споро одеваться.

В это время в трактир, привлеченный шумом и свистом, вошел отряд караульных. Возглавлял их высокий, как каланча, гвардеец в диковинной высокой шапке и со шпагой, воинственно бряцающей у правого бедра. Вид у него был такой бравый и строгий, а караул так недвусмысленно взялся за ружья, что шум в трактире мгновенно улегся. Гулящие девки, городское хулинанье и прочая мелкая сошка брызнули в двери и окна, как рыба сквозь дырявый невод.

Караул, казалось, это не интересовало: все смотрели на молодого человека, зачинщика драки. С сожалением выпустив горло трактирщика, он поднялся с пола и, ни на кого не глядя, хмуро оправлял рукава мундира.