мама, конечно, устроила ему разнос, но мне все равно было немного стыдно. Словно я был плохим корейцем.

Я коротко рассмеялась.

– Стыд, который испытывают все корейские дети. Вина – величайший мотиватор.

Он улыбнулся.

– Это точно. Я всегда чувствую себя… виноватым за то, что хочу того, чего хочу.

– А чего ты хочешь? – спросила я, пристально посмотрев на него. Мне было так любопытно, потому что, порой, вина за желание освободиться от обязанностей звезды K-Pop была настолько сильной, что душила меня.

– Я хочу… не знаю, – он говорил тихо и смотрел под ноги.

– Давай, скажи, – сказала я, подтолкнув его бедром.

Он не сразу ответил.

– Я не хочу того, что хотят для меня родители. И кроме того… я еще не уверен.

Хм. Как ни странно, я не знала, каково это. Я знала, чего хочу, с шести лет. Я не понимала, что сказать. Но через несколько секунд наконец ответила:

– Я знаю, каково это, когда на тебя возлагают ожидания. – Не родительские ожидания, но об этом ему знать не нужно.

Он посмотрел на меня, и я почувствовала, как что-то заискрилось между нами. Не флирт или что-то в этом роде – какая-то связь. Я никогда не обсуждала ни с кем ничего подобного. Детство корейца в Америке. Никто в Корее не понимал по-настоящему эти мои переживания.

И было приятно, что мне не нужно врать. Странным образом, назвавшись Ферн, я могла стать настоящей собой.

Глава двадцатая

Джек

Лаки оказалась искусной лгуньей.

Вот в чем особенность искусной лжи: ты не рискуешь увязнуть в деталях, усложняя все, а выборочно рассказываешь правду.

И тогда, рассказывая что-либо, ты говоришь искренне. Как Лаки.

Мы шли по Hollywood Road, оживленной магистрали, которая вела нас из Сёньваня обратно в центр, где мы встретились прошлой ночью.

У стены из шлакоблоков рос древний баньян, его корни змеились по крошащемуся бетону вплоть до тротуара. Лаки протянула руку и дотронулась до жилистых воздушных корней, тянущихся от ветвей к земле.

Я сделал быстрый снимок со спины.

Фото из обувного получились великолепными – Лаки, склонившаяся завязать шнурки, с задумчивым выражением лица разглядывает в зеркале свои кроссовки – небольшой комфорт в полной ограничений жизни. О, вот это отлично.

ЛАКИ ОСТУПАЕТСЯ

Мой телефон зажужжал. Тревор, наконец, получил мое сообщение и написал ответ: «Ты серьезно? Мне намекнули, что Лаки пропала прошлой ночью».

Я улыбнулся и написал: «Она была со мной». Я знал, что это звучит скользко и вводит в заблуждение, но для кого-то вроде Тревора это было словно валерьянка для кошек. Он тут же ответил: «Если это правда, для тебя это может изменить все. Сделай это, сделай эту историю».

Да. Да.

Лаки впереди остановилась и принюхалась.

– Это что?

Воздух был пропитан благовониями.

– О, смотри, тут храм Маньмоу.

Мы прошли вперед, к открытым воротам и двум старинным одноэтажным зданиям внутри небольшого бетонного дворика. Он был забит туристами, покупавшими пачки ароматических палочек и поджигавших их у алтарей, наполняя дымом весь квартал.

Когда я только переехал в Гонконг, меня поразил неуместный образ этого старого буддийского храма прямо на оживленном перекрестке, в нескольких футах от улицы, полной машин, хипстеров и старух. Теперь я по десять раз на дню проходил мимо и почти не замечал его. Просто здание девятнадцатого века, окутанное дымком, вот и все.

Лаки смотрела на меня с полсекунды, потом скользнула внутрь и пошла к киоскам с пучками благовоний.

МОЛЯЩАЯСЯ ЛАКИ

Я последовал за ней, шум улицы стал глуше, сменился более мягкими и тихими звуками: чиркающих спичек, шарканьем ног по каменному полу, тихими щелчками фотоаппаратов. Тут было полно туристов, а воздух казался густым от дыма благовоний.

Лаки наблюдала, как пожилая женщина зажигает толстую связку благовоний. Ее тонкие руки крепко сжимали палочки, которые она втыкала в большую золотую урну, наполненную пеплом. Когда благовония были должным образом расставлены, женщина прижала руки к груди и уставилась в пламя, и закрыла глаза – ее веки были тонкими как бумага и почти прозрачными.

– О чем будешь молиться? – тихо спросил я, бочком подходя к Лаки. Мой телефон был готов запечатлеть это, чем бы оно ни было.

Не сводя взгляда со старушки, Лаки обдумала это секунду.

– На самом деле, я не молюсь. Я проявляю уважение к другим культурам, – прошептала она.

– То есть, ты не религиозна.

Она бросила на меня взгляд.

– Не-а.

– Даже несмотря на то, что поешь в церковном хоре?

Минута прошла, пока мы оба пялились на старушку, ложь витала меж нами. Наконец она ответила:

– Когда-то я была религиозна. Так я попала в церковный хор. Но сейчас я делаю это больше для того, чтобы петь.

Я кивнул.

– Понял.

Старушка ушла, и Лаки тоже зажгла пучок благовоний – держа горящую спичку над кончиками палочек, умело передавала им огонь, так, что пламя не касалось кончиков ее пальцев.

– Ну, а если бы ты все же молилась, то о чем? – спросил я.

Лаки расставила благовония на подносе, полном пепла, на алтаре, перед статуей Будды.

– Я думаю… я бы пожелала крепкого здоровья своим родителям.

Заученный ответ для корейских СМИ.

– Пф. Ладно.

Она зло взглянула на меня.

– Что?

– Это полная чушь. О чем бы ты молилась на самом деле?

Лаки проигнорировала меня, прижав руки к груди, как это делала старушка. Она закрыла глаза, губы ее зашевелились, безмолвно шепча что-то чудесным палочкам.

Я сделал фото.

Когда она открыла глаза, я сунул телефон в карман.

– Я молилась о том, чтобы будущее выступление прошло хорошо, – сказала она. – Это вроде как… очень важно.

А-га.

– Почему важно?

Мы подошли к стене, уставленной маленькими ящичками – кремированный прах. Пальцы Лаки скользили по красной отделке квадратных ящиков, обводя нарисованные на каждом редиски.

– Если все пройдет хорошо, то, возможно, мы выйдем на следующий уровень нашего, гм, соревнования, – сказала она.

– О, круто, – сказал я. – Волнительно, да?

Она пристально смотрела на ящички.

– Предполагается, что да. Но я, кажется, сейчас не могу волноваться об этом.

Я внимательно посмотрел на нее.

– Почему нет? Разве это не станет… большим прорывом для