Упор в китаеведении в Оксфорде, как и можно было ожидать, делался на классический период; полагалось, что сейчас культура Китая мертва. На отделении востоковедения, к которому принадлежала моя специальность, в соседних аудиториях изучали Древний Египет, халдеев и коптов. Из-за этой позиции университета у меня почти не было возможности освоить разговорный китайский, и даже сейчас я практически не говорю на нем. Но, с другой стороны, я читаю Мэн-цзы, Конфуция и Чжуан-цзы сколько душе угодно. Одним из моих учителей был голландец Ван дер Лоон, и его объяснения того, как менялось звучание и значения иероглифов сквозь века, по сей день добавляют красок в мое очарование китайской письменностью.

Существуют такие иероглифы, как «ти» в Тииори, которые появляются в древней литературе лишь однажды и больше никогда не встречаются; такие иероглифы называют Hapax Legomenon. В случае с «ти» несколько лет назад бамбуковую флейту ти действительно обнаружили в гробнице эпохи Чжоу, так что теперь мы знаем, что именно обозначает этот символ. Но обычно мы имеем дело с предложениями вроде: «Корабль сиял, как Х», и, хотя мы можем попытаться угадать значение Х по его звучанию или структуре, или разбирая комментарии к тексту, мы никогда не узнаем точно это было, потому что Х – это Hapax, и нигде больше не встречается. «Ха! – бросал Ван дер Лоон, когда такое слово встречалось нам во время чтения Чжуан-цзы. – Hapax Legomenon. Уотсон переводит его так-то, но на самом деле мы никогда не будем знать наверняка, что оно значит».

Хотя китаеведение в Оксфорде было сконцентрировано в основном на классическом периоде, современная история все же игнорировалась не полностью, и мы также читали Мао Цзэдуна и изучали политическую обстановку в Китае нашего времени. Тогда я заметил, что работы о Китае, в отличие от работ о Японии, представляют в основном не социальные теории, а политические: какая фракция возникла, какая фракция распалась и т. д. Это не только современный феномен – из-за своей огромной территории Китай на протяжении всей своей истории страдал от политической неразберихи. Для того чтобы управлять такой гигантской страной, требуются решительные меры; как результат, политика вызывает много обсуждений и споров, и страну всегда раздирают политические вопросы.

Например, во времена империи Сун, группа министров разработала «идеальную» систему, названную «системой колодезных полей». В ее основе лежал иероглиф «колодец», в котором две горизонтальные линии пересекаются с двумя вертикальными, как в игре в крестики-нолики. Этот иероглиф символизирует участок земли, разделенный на девять частей: на внешних восьми полях крестьяне могли выращивать урожай для себя; центральное поле должно было обрабатываться коллективно, а урожай с него предназначался государству в качестве налога. Для того чтобы внедрить систему колодезных полей, переселили миллионы крестьян, что привело к хаосу в сельском хозяйстве. Появились яростные противники этого решения и вскоре к власти пришла анти-колодезная фракция. Министров, поддерживающих колодцы, изгнали, а вся система ценой огромных человеческих потерь была реорганизована. Спустя некоторое время про-колодезная группа вновь набрала силу, и вся цепочка событий повторилась еще раз. Эта история длилась целое столетие и на ее счет можно отнести ослабление империи Сун, приведшее в итоге к ее разрушению.

Озабоченность политическими вопросами повлияла и на китайскую поэзию. Большое количество древних поэм выражает протест несправедливым решениям правительства, и в результате многие из них так опутаны обстоятельствами тех времен, что сегодня уже не могут никого заинтересовать. Куда бы вы не посмотрели, политика повсюду: в течение династии Цин шли дебаты о том, стоит ли пускать западную цивилизацию в Китай; затем, с началом XX века, пришли милитаристы, японцы, и, наконец, коммунисты, которые практически уничтожили страну во имя своей личной современной версии системы колодезных полей.

Когда я учился в Оксфорде, эффект культурной революции все еще был силен и пекинские учебники китайского, которыми мы пользовались, были до смешного политизированными. Урок Один обучал вас числам от одного до десяти; Урок Два знакомил со словами «спасибо», «пожалуйста» и т. п.; а потом в лексике Урока Три появлялись выражения «диссидентский элемент» и «японские дьяволы». В 1977 году, когда я выпускался из Оксфорда, все внезапно изменилось. Лидеров из эпохи маоистов окрестили «Бандой четырех», а «японские дьяволы» превратились в «японских друзей». В современном китайском искусстве работает тот же принцип: в то время как искусство Японии сегодня почти совершенно свободно от политических мотивов, в Китае оно неразрывно связано с историей диссидентского движения.

В Китае написано совсем немного книг, поддерживающих китайский эквивалент «теории о японскости», так что я находил атмосферу занятий по китаистике относительно свободной и расслабленной. Я ни разу не наткнулся на попытку превознести удивительность китайского народа над людьми других стран. Однако, как свидетельствует о том само название Китая – Чжунго, «срединное государство» – китайцы твердо убеждены в том, что их страна лежит в самом центре мира. До совсем недавнего времени Китай одаривал своей культурой соседей, таких, как Вьетнам, Корея и Япония, почти ничего не получая взамен; по сути, единственная вещь, пришедшая в Китай из Японии, это складной веер. Это привело к тому, что китайцы воспринимают свое превосходство как нечто само собой разумеющееся. Оно привычно, как воздух, и потому нет нужды доказывать его себе и другим.

Япония же, напротив, всегда была принимающей стороной в культурном импорте, и в глубине души японцы ощущают неуверенность по поводу собственной культурной идентичности. Что можно назвать по-настоящему «японским», если практически все значимое, от дзэн-буддизма до письменности, пришло из Китая или Кореи? Люди постоянно сталкиваются с отношением превосходства и неполноценности; к примеру, через гоноративы, которые, по мнению миссис Чаплин, мне было так важно выучить. Этот образ мысли превратился в рефлекс, и японцы не могут чувствовать себя спокойно, не встроив и другие страны в иерархическую структуру. Естественно, Япония должна оказаться на вершине пирамиды, и именно это дает начало агрессивным «теориям о японскости».

Меня, конечно, будут критиковать за такие широкие обобщения о природе японистов и китаистов, но я просто не могу удержаться. Почитатели Китая – мыслители; почитатели Японии – чувственны. Люди, которым нравится Китай – это неугомонные любители приключений, обладающие критическим рассудком. Они должны быть такими, ведь китайское общество капризно, оно постоянно переходит из одного состояния в другое, а беседы здесь стремительные и колкие. Вы не на секунду не можете расслабиться: не важно, насколько вы очарованы, Китай никогда не позволит вам сесть и подумать: «Все просто идеально». Япония же, с ее социальными стандартами, предназначенными для всеобщей защиты от суровой реальности, является гораздо более удобной для проживания. Хорошо продуманный ритм жизни и политкорректность защищают вас от любых неприятных ситуаций. Япония является своего рода «страной лотосов», где можно в забвении плыть по спокойной поверхности бытия.