– А когда появится вторая чучелка? – наконец-то правильный вопрос. Где раньше была твоя хваленая интуиция, Светлана ты Александровна?

– Когда закончатся таблетки от головы, – грустно сообщил Дима. – И лысый доктор их больше нам не даст, потому что мама больше не пойдет к этому доктору.

– Дмитрий, ты уже взрослый мальчик. Пообещай мне, что не будешь пить эти таблетки. Я поговорю с твоей бабушкой. Слушайся ее, она хороший человек.

– А я и не пью эти таблетки. Их пьет мама. И когда они закончатся, появится вторая чучелка.

– Ты хочешь сказать, твоя мама превратится в чучелку?

– Нет. Мама сделает из меня вторую чучелку, – серьезно и спокойно ответил юный психиатр.

Правда – это не лучик света в темном лабиринте, а светошумовой граната. Связка светошумовых гранат. Взрыв на военном складе.

– Вы что мне подсунули?! Это шутка такая?! – Ерофеева отскочила от пазла как ошпаренная. – ВЫ! Хотите из меня сделать дурочку?! Я не психопатка какая-нибудь! Зачем Вы подменили рисунок?!

Ерофеева орала так, что окно, недавно отмытое от беличьей крови, жалобно брякало в ответ, умоляя больше не беспокоить его таким ужасным образом. Вместо уставшей бизнес-леди в кабинете бушевала фанатичная анархистка, сболтнувшая лишнее на допросе у доброго следователя.

– Всего доброго, Светлана Александровна! Не думала, что в таком приличном месте засела такая форменная шарлатанка! Я сегодня же поеду к Ерванду Оганезовичу. Пусть выпишет нам самое сильное лекарство.

«И действительно, пусть выпишет, да посильнее,» – хотела съязвить Озерская. У нее отобрали спасательный круг самообмана. Оставалось только потонуть в океане гротескных образов и сумрачных предчувствий. Время сеанса закончилось, и лишь под занавес было сказано главное: правда. Но что делать с этой правдой теперь? Надеяться, что это странное семейство придет снова. Надейся, Света.

– Но маааам…

– Никаких мам! – Елена подхватила сумочку, открыла дверь и ошарашенно отступила на шаг назад. – Ой…

– Ну как это никаких мам? Мам много не бывает!

В дверях стояла пожилая дама, старомодно, но изысканно одетая. Лицо ее покрывали морщины, под глазами уже давненько обосновались темные мешки. Таинственно поблескивали рубины на многочисленных перстнях. Вместо ожидаемого аромата французских духов за фрау увивался запашок крепкого черного табака.

– Бабушка! – радостно закричал Дима и подбежал к фрау.

– Привет, родной.

– Розалия? – Светлана лихорадочно пыталась вспомнить сегодняшнее расписание. – Очень непривычно видеть тебя здесь. Ты по записи? Или просто решила поддержать родственников?

– Светочка, разве сейчас что-то может быть просто? Записалась. Кругом сплошное безумие! Отпусти скорее моих несчастных потомков! С Димой все в порядке. Лене просто нужен отдых. За ней присмотрит мой секретарь.

– Мама, я…

– Хелена! Ты сама сказала: никаких мам. Ваше время вышло. Подожди меня в холле.

Дверь за мальчиком и Еленой закрылась.

Роза Соломоновна обессилено опустилась в кресло.

– Чаю? – догадалась Светлана.

– Только по твоему рецепту, – прикрыла глаза дама и провалилась в полудрему, пока Озерская бегала за чашками, чайником, заваркой и главным компонентом (конечно же, виски).

– Знаешь, Розалия, я не имею права обсуждать пациентов с кем-либо. Особенно с родственниками… – миниатюрный столик передвинулся из угла к креслам и приготовился к ритуалу дружеского чаепития.

– Неужели ты думаешь, что я буду тратить столько времени на дорогу ради той информации, которую уже знаю? И которую знаешь ты. Это же все при мне происходило. И происходит. Надеюсь, у вас тут нет пожарной сигнализации, – не открывая глаз, Роза принялась набивать черным табаком потрепанного вида трубку, единственного невредимого свидетеля всех ее закулисных разговоров. Альтберг затянулась. – Приятное воспоминание из Аргентины. Табак без всяких примесей, ароматизаторов и прочей акробатики.

Светлана поняла: ее старая знакомая пришла в качестве пациентки. Значит, скоро пойдет черный снег. На горе засвистит стая раков. Или пингвинов, на крайний случай.

Неужели это тот самый шанс дважды попытать удачу во взломе хитроумной шкатулки семейного психоза? Но как не хотелось этим шансом пользоваться! Страх, не открывай личико. Страх, ты уже был назван по имени. Не заставляй лечить тебя дважды.

– Ее творчество? – Розалия бросила брезгливый взгляд на бумажную мозаику, так и не убранную с большого стола. – Не удивлена. Лена последний месяц только и делает, что рисует. Безвкусно, криво, грубыми мазками, без всяких правил композиции. Но что-то в ее мазне заставляет ходить и оглядываться. Тут она постаралась на славу. Ну и физиономия…

Светлана бросила взгляд на пазл, на эту последнюю каплю в аффектной чаше Елены. Из хаоса жирных черных линий смотрело чье-то лицо, если можно было так назвать этот гротескный образ. Нечто мерзкое, злобное, перекошенное, сшитое из лоскутов плоти и политое смолой. Образ, сотворенный не перепуганным мальчиком, но его заботливой матерью.

– Видишь? Неизвестно, что она может сделать с Димой. Со мной.

Альтберг снова затянулась.

– Согласна. Состояние Елены вызывает серьезные опасения.

– Да какая там Елена?! Разве в ней дело? – Альтберг устало посмотрела на дно своей чашки. – Нам всем не дает покоя эта мерзкая чучелка. Каждую ночь прыгает по коридорам особняка, роется в шкафах и противно хихикает.

Два довольных клиента и несколько житейских приемчиков – это очень хорошо и замечательно, но любой серьезный ученый или просто гражданин заподозрит неладное. Почему мы пытаемся выдать единичный успех за системное явление? Критерий научного эксперимента – это воспроизводимость. В том числе вне кабинета.

Удачный прием, кунштюк – это одно. Систематическое наблюдение нового феномена – другое. Какое право мы имеем претендовать на научность? Почему до сих пор не смирились с «антинаучностью» психоанализа? Потому, что в антинаучности нас обвиняет только один распиаренный философ – Карл Поппер. Несчастный чудак положил жизнь, чтобы выдумать аргумент против научности психоанализа Он же придумал открытое толерантное общество – великое бедствие, следы которого придется ликвидировать не одному поколению центристов[32].

Поппер считал, что научная теория, если хочет сохранить свою научность, обязана сама искать для себя экспериментальные опровержения. Как вам это нравится? Ученый придумал прекрасную модель, которая работает. Пусть себе сидит, развивает, использует, другим предлагает. Но нет. Нужно тратить время на искусственное изобретение эксперимента, который опровергнет теорию. А справку о том, что не верблюд? А ключи от квартиры? Если для теории нельзя придумать механизма опровержения, то по Попперу такую теорию нельзя считать научной.