– Нет, блюдо из местности, где были найдены книги. Седьмой век, Сасаниды.

– И?

– Второе, по оценке моего лучшего эксперта, книга тоже седьмого века. Теперь сопоставьте факты, батенька.

– Не может быть… – медленно протянул второй собеседник, уже внимательнее разглядывая артефакт.

– Понимаете? Диссертацию свою, я думаю, отложу до лучших времен, а вот всё, что стоит за этим, необходимо начать решать немедленно.

– Ну что же, я переведу вам сумму сейчас, – толстяк порылся в коммуникаторе, – вот, прошу, а дальше связывайтесь со мной, я прилечу через две недели, финансирование будет. Интересно… Но фактов немного, конечно.

– Я найду факты, – уверенно произнес Садомский, – вы убедитесь в моей правоте, поверьте.

– Договорились. – Толстяк протянул руку, давая понять, что аудиенция окончена, кивнул хозяину ресторана, что счет оплачен, и вышел на улицу. Станислав Николаевич блаженно улыбался. Его коммуникатор пискнул, сообщая, что три миллиона рублей упали на счет, а в душе играли фанфары. Теперь будет всё – и деньги, и слава. А жена потом приложится.

Текст старинной книги, переведённой кандидатом исторических наук Садомским С.Н. со среднеперсидского

Меня зовут Настуд. Мой отец был магом, мой дед был магом, и я стал магом, да, видимо, не освоил всего искусства. Ибо не решил главного, а сделал неблагое. Истина – лучшее благо. Благо будет, благо тому, чьё Истине лучшей благо. О Сраоши, наставь меня на путь истины. Дай мне благую мысль, дабы возникло благое слово, и смог я благое сделать перед лицом смерти, которая унесет меня в поля, где тучные стада охраняют умные собаки, где души ждут сражения с Ангро-Манью, где уже все мои товарищи, что вышли со мной в этот путь.

Я был магом храма огня Атур Гушнасп, где священное пламя озаряло наши души, и магов, и дехкан, и самого шахиншаха, да будет его царствование счастливым и долгим, не как моя жизнь. Когда мой отец ушел в одинокий дом говорить с Заратустрой о боге, я вошел в стены храма и остался. Я знал уже письмо и три языка, я читал старые таблицы из глины, а потом листал шкуры с письменами. Я знал благое слово, так я думал тогда, я мог управлять ветром в долине, я молился Ахуре святому и Спента Манью, что сделали наш мир осязаемым, влили души в прах наш. Мне казалось, я знаю много, я понимаю Заратустру, я вижу Бога. Все не так. Истина – лучшее благо, а нет истины в мыслях моих. Я видел храмы, я видел храм Анахиты, дерзко возвышенный над дворцом Бехистан, я помню его и скорблю о содеяном мною, но не могу принять покаяние, владеет мной Друдж, Ангро-Манью наслал на меня дэвов, и нет у меня сил противостоять им. Сейчас я песчинка в море пустыни, что осталась далеко на юге, а ветер занес меня туда, где даже песчинка не может стать собой, а суждено ей пропасть в белой пелене севера, в стране Вайжда, что сотворил Ахура-Мазда для всех людей, да многопагубный Манью установил там зиму страшную и холодную на погибель всех праведных. Что мне остается перед смертью? Бояться? Я боюсь. Но разве это надо? Молиться? Я молюсь. Но я молился и до этого, да к чему всё? Огонь скоро погаснет, а жизнь моя завершится. Одно меня греет – я пишу эти строки, и, может быть, через тысячи лет кто-то узнает правду, зачем я теперь здесь. А раз узнает, то поведает мою историю другим, они узнают истину, а истина – благо, и душа моя соединится со всеблагим богом, и я буду жить вечно.

Итак, я был магом храма Атур Гушнасп, куда часто приходил шахиншах и молился огню. Однажды он заметил меня и призвал. «Настуд, – сказал он, – ты умен и молод, ты должен сопровождать меня, потому что верховный маг стар, мысли его путаны и непонятны. Даже сам Заратустра был толкователем законов Ахуры для людей, пусть и ты будешь толкователем слов для меня. Я молод, как ты, мы будем вместе, я хорошо держусь в седле, ты тоже, я не умею читать по-авестийски, я не умею говорить на этом языке магов, ты переведешь мне, я должен знать обо всем, что творится в моих шахристанах». Так сказал мне шахиншах, прозванный Парвиз – победоносный. Что я мог возразить? Я шел за ним после везде, где он хотел быть, я знал всё, что знал он, я спал в его дворцах, я жил в столице Тисфуне, я не знал бед, а знал лишь негу и блаженство подле него. Возможно, это было началом моего конца. Когда император Византии послал к шахиншаху свою дочь Мириам, я не принял её, но кто спросил меня? Я песчинка пустыни. Когда приходили люди из Византии и говорили о нашем огне дерзко, ссылаясь на Мириам, принося свои кресты и молясь человеку, который давно умер, почему шахиншах не прогнал их, а слушал? Но зачем я сотрясаю воздух, кто слышит меня? Итак, я был маг, приближенный к блистательному шахиншаху, и как-то раз он воскликнул, устав от неги:

– Мой друг Настуд, а не поехать ли нам на берег Тигра, где шумят деревья и девы купаются на закате дня? Я много трудился, я устал, если выедем сейчас, то достигнем берегов реки как раз к закату.

Я согласился сопровождать шахиншаха, стража последовала с нами, но великий Парвиз остановил их:

– Нет, воины, следуйте в отдалении, не посыпайте наши лица пылью от копыт своих скакунов.

Воины склонили головы, мы сели на двух прекрасных жеребцов и галопом понеслись из душного Тисфуна в сторону, где Ахура сделал деревья густыми, а воды Тигра тихими и теплыми. К вечеру дня мы достигли лагуны, где стоял шатер, поставленный слугами для шахиншаха в тени каштанов и кипарисов, в шатре был накрыт ужин, а с реки доносились голоса купальщиц. Шахиншах отказался вкушать и поспешил на берег, оставив воинов распрягать коней и ужинать, увлекая меня, простого мага, за собой. Будь проклят тот час, когда я пошел за ним! Пригнувшись, как леопард, Парвиз крался по кустам, я шел следом, не понимая, зачем шахиншаху скрываться, но вскоре голоса купальщиц приблизились, и сквозь склоненные ветки я разглядел великолепное: в мелкой лагуне, прогретой за жаркий день лучами солнца, отца огня, детищем Митры священного, мечущим лучи в Ахримана, купались девы, одна была в прозрачной тунике с золотыми нитями, прочие же резвились в брызгах Тигра совсем нагими. Та дева, что была в тунике, приказывала остальным, мы слышали ее повеления издалека, наслаждаясь видами:

– Эй, несите мне вина, я буду пить прямо в реке, вкушать сладость ее ласки, которая превыше ласки мужчины! Мужчины недостойны меня и не умеют давать такого наслаждения, как вода священной Анахиты.

Девы слушались ее, выносили свои тела, блестящие на заходящем солнце на берег, доходя до шатра, привнося в мое тело дрожь и соблазн, несли к своей старшей кубки из серебра, наполненные золотистым вином, пила она – пили и девы, все более веселясь и открывая моим глазам то, что я не мог не замечать, хоть и молился Митре, чтобы не дал мне соблазна тайного. Но шахиншах тоже был ослеплён красотой дев, а более всего той, что в тунике пила вино в водах. О Митра, правда, она была прекрасна и достойна пера стихосложителя, туника была настолько тонкой работы, что облегала ее прекрасное тело, давая нам рассмотреть все прелести его. Перси ее были полны жизни, губы ее, омытые вином, краснели, как ягоды фараолы, руки ее были тонки, как ветви ивы, глаза были, как две луны, волосы же черны и шелковисты, как перо птицы Хумо под золотым крылом. Когда она вставала из вод, движения ее были плавны и соблазнительны так, что даже шахиншах не выдержал желаний, вышел из кустов и открыто пошел к ней по берегу Тигра, не разбирая пути, шагая в воду и ил, я же последовал за ним.