Однако любой мозг любит новое, не исключением был и мозг Вадима Павловича, а тут такая интересная книга. Тайком, пока Садомский бывал в отлучках, Вадим Павлович фолиант перечитал и оценил его как невнятное творчество одинокого средневекового человека. Но переводить на такое прекрасный пергамент было, по его мнению, верхом расточительности. Да и пергамент казался старше чернил и переплета с тяжелыми кожаными корками.

– Ну-с, что же ты за маг, который писал ерунду на дорогом материале? – спрашивал пустоту реставрационной Вадим Павлович, с лупой рассматривая страницы. Неожиданно он взял со стола скальпель и осторожно начал подрезать лист древнего фолианта. Это был смелый шаг – портить артефакты ему претило, но догадка была верной.

– Ах ты, я же говорил, говорил! Слишком толстые листы, пергамент обрабатывали тщательней, зачем в седьмом веке переводить такой прекрасный продукт? Вот, вот, сейчас взглянем, вроде поддается…

И верно, под острым скальпелем лист пергамента медленно расшивался на два отдельных. Вадим Павлович закончил почти хирургическую операцию, раскрыл полученные два листа из одного и задумчиво начал рассматривать разворот в лупу.

– Однако, это же… это древнеперсидская клинопись… Я совсем не силен в ней, так-так… – Вадим Павлович мелкими шагами почти побежал куда-то в глубину помещения, долго копался, чихая от пыли, затем появился вновь у препарированного фолианта с толстой книгой в руках.

– Так-так, словарь нашел, посмотрим… Точно, древнеперсидский. Получается, что этим надписям гораздо больше лет… Я ошибался, я датировал седьмым веком переплет и чернила! А тут склеенные для чего-то по две страницы, пергамент более древний. А если это древнеиранский, в чем нет сомнения, то это примерно от шестисотого до трехсотого года до нашей эры… Это же невозможно! Очень интересно, и что тут пишут? – Вадим Павлович приник к лупе, стукаясь очками об её стекло. Он то и дело листал толстую книгу, принесенную из недр реставрационной, и вновь впивался вооруженным глазом в слабо проступающий с препарированной страницы новый, только что показавшийся на свет древний текст на давно забытом языке.

К вечеру серый человек вновь взялся за скальпель, расшивая пергамент, и вновь клинопись, порой совсем невидимая от времени, проступала на развороте новых страниц. Вадим Павлович работал всю ночь, прерываясь лишь на чай в термосе, что был у него всегда с собой, а к утру и десяти процентов пергамента расшито не было. Но он был почему-то весел, возбужден и доволен.

– Ах, какой молодец Станислав Николаевич, какой человечище! Ведь эдак и докторскую защитит, и научные труды опубликует, пожалуй, и на премию тянет, и на гранты. Ну, великий человек, обнаружил столь значительную вещь! Нет, все-таки руководитель наш очень умный, очень. Вот чуть помогу ему, как не помочь, человек занятой он. Ах, Станислав Николаевич, какой молодец!

Вадим Павлович бормотал всё это, стараясь перевести открывшиеся ему тексты с помощью мудреного словаря. Вскоре его несвязное бормотание перешло вновь в русло понятного монолога.

– Так-с, так это же «Авеста»… Именно она, судя по тексту. Точно, Станислав Николаевич обречен на всемирную славу. Ведь тексты «Авесты», по преданию, были написаны на двенадцати тысячах воловьих шкур, а Александр Македонский при покорении Ирана сжег их все. А вот и не все! Может, и мне премию выпишут, премия бы мне, конечно, не помешала, это факт. Анкетиль-Дюперрон перевернется в гробу! «Авеста» в оригинале! Древнейший текст, все-таки надо провести радиоуглеродный анализ, да-с… А пока запишем, запишем всё тщательнейшим образом, как Станислав Николаевич появится, чтобы было всё в лучшем виде! Ведь совсем новые тексты, их нет в известных источниках! Ах, какой молодец Станислав Николаевич, такую вещь обнаружил, настоящий ученый!

Вадим Павлович взял карандаш и бумагу, задумался немного, сломав грифель. Неспешно подточил карандаш скальпелем, почесал нос, пробормотав:

– Так, как-то надо приблизить к существующим переводам… Будем подражать Брагинскому.

Он занес грифель над белым листом, и из-под него побежали слова, которых люди не видели уже больше двух тысячелетий:

«Скажи мне, великий Ахура-Мазда, что ты дал людям самое драгоценное?

– О, Спитама Заратустра, самое драгоценное у людей, что я дал, – это разум.

– А зачем ты дал людям разум, о, творец плотского мира, святейший Ахура-Мазда, чтобы люди плодились и умножали себя?

– О, Спитама Заратустра, разве дерево, которое роняет семена на землю и умножает себя, имеет разум? Нет, не для этого дал я его людям.

– Тогда, великий Ахура-Мазда, ты дал разум, чтобы люди поклонялись тебе и прославляли тебя?

– Спитама Заратустра, разве ты будешь рожать детей для того, чтобы они прославляли тебя и поклонялись? Нет, не для этого я дал разум.

– Ахура-Мазда, дух святейший, тогда разум дан нам для того, чтобы мы разводили скот и сеяли хлеба?

– О, Спитама Заратустра, скот могут пасти собаки, разве у них есть разум? Поля растут, когда птицы роняют семена, разве у птиц есть разум? Нет, не для этого я дал разум людям.

– Великий Ахура, тогда разум дан нам для того, чтобы мы приумножали богатства земные?

– О, Заратустра, разве, достав из земли золото и серебро и переплавив их в сосуды и блюда, ты умножишь количество золота и серебра на земле? Нет, не для этого я дал разум людям.

– Ахура-Мазда, тогда для чего ты дал разум?

– О, Спитама Заратустра, я дал разум, чтобы вы, люди, искали истину в мире, ведь истина – самое лучшее благо из всего. Ищущий истину – идет вперед, нашедший истину – станет мной…»