Когда он снова открыл глаза, ткани все так же плясали перед ним, колыхаясь и перемешиваясь в странные фигуры. Но теперь он более осознанно посмотрел на сидевшую рядом старуху.

— Бабушка? — позвал он.

Старуха открыла глаза. Видимо она задремала, пока он спал. Но теперь она склонилась к нему и поменяла компресс на лбу.

— Что происходит?

Эдвард попытался сесть, но боль в боку, про которую он давно забыл, не дала ему шевелиться. Он застонал и лег обратно, положив больную голову на подушку, а бок ещё долго ныл, хотя боль теперь располагалась на внизу, а где-то выше.

— Тебе нужно лежать, — сказала старая турчанка, — ты ранен.

— Ранен?

— Ты ранен в сердце, — сказала она почти шепотом, а потом добавила, — но пострадали ребро и голова. Карим едва удержал тебя на скале, когда ты пытался шагнуть вниз. И ты ударился головой о камень, а ребро сломал при падении.

Эдвард тут же вспомнил эту картину. Когда он шагнул в бездну. сильная рука не дала ему упасть. Карим схватил его за одежду, и он соскользнул вниз, повиснул на ней, больно ударившись грудью и головой. От этого удара вокруг всё померкло, и он только слышал проклятия дяди, тащившего его наверх.

Карим спас его, рискуя жизнью, потому что они оба могли оказаться на белых зубах камней. Герцог закрыл глаза, но губы его скривились в усмешке. Он не смог даже покончить с собой и теперь вынужден лежать под присмотром древней старухи, которая и то сможет сладить с ним.

— Кто вы? — повторил он свой вопрос.

— Я твоя бабушка, Эдвард. Мать Зухры и Карима.

Зухрой звали его мать, пока она не взяла христианское имя. Эдвард посмотрел на старуху совсем другим взглядом, поняв, что она не врёт. Это действительно была его бабушка.

От этой мысли почему-то стало тепло. Он закрыл глаза, пытаясь понять, что же означает иметь бабушку. Даже такую сморщенную и старую. Он привык быть один с тех пор, как постепенно из жизни ушли мачеха и его отец, и только Алан был близким ему человеком. А теперь у него есть семья. Карим не казался ему родственником, а вот эта старая женщина, смотревшая на него добрыми глазами, оказалась семьёй. Да и Карим, спасший ему жизнь, заслужил быть его ангелом-хранителем.

— Я очень рад знакомству, — сказал он.

Бабушка Эмина поправила на нем одеяло.

— Я сказала Кариму, что исцелению подлежит не твоё тело, которое вылечится само… А твоя душа. Она ранена, она болит.

Он улыбнулся. Пройдя эмоциональный срыв и очнувшись в доме этой женщины, он понял вдруг, что ему стало намного легче. Временно ли, но лечение сработало. Решив уйти из жизни и очутившись чуть ли не в раю, он впервые мог думать ещё о чем-то, кроме Аделин. И, хотя её образ маячил где-то на задворках его памяти, он мог сосредоточиться на разговоре с пожилой женщиной.

— Вы можете исцелить мою душу? — спросил он.

— Я обследую твою душу, — она наклонилась ниже, — и выслушаю тебя. Ты никому не говоришь ничего, и от этого боль твоя загнивает, вырываясь наружу жёлтым гноем, вот таким, когда ты шагаешь со скалы. Ты расскажешь мне всё, чтобы очистить свою рану. И тайна твоя умрёт вместе со мной.

Она говорила искренне. Эдвард закрыл глаза, пытаясь унять головную боль. И не заметил, как снова заснул.

Когда ему стало лучше, он рассказал ей всё. Всё, в чем не признавался даже себе. И, хотя из глаз его иногда текли слёзы, он был к себе беспощаден. Старуха слушала, позвякивая браслетами, и старческая сморщенная рука сжимала крепко его пальцы. Она не была ему чужой. Она была самым близким по крови человеком. И Эдвард доверял старой Эмине больше, чем самому себе. И, пока он говорил, его безрассудная Аделин представала перед ним, как живая. Казалось, она была здесь, рядом. Рядом с Эминой, рядом с ним самим. Надлом, случившийся с ним на скале, заставлял его замолкать, когда он видел перед собой её лицо. И если до обрыва он мог говорить с Аделин, то теперь мог говорить только с Эминой. Аделин молчала, не отвечая, и он мучился от того, что она не слышит его.

— Наверно я тронулся рассудком? — спрашивал он, рассказывая о своих чувствах.

— Ты просто испытываешь безответную любовь, внучек, — бабушка гладила его по голове, — и это тяжело сохранить мышление в полном порядке, когда любимую отрывают от сердца. Любой начнет сходить с ума. Но ты молодец, хорошо держишься.

Эдвард держался плохо. когда он начал вставать, гулять по саду, самочувствие его улучшилось. Бабушка семенила рядом, держась за его руку. Казалось, она ни на секунду не оставляет его одного. Она, как тень, следовала за ним. Он не был против ее заботы, похожей на слежку. Он понимал, что она не оставит его одного, и понимал её мотивы. Желания покончить с жизнью у него больше не было, но страх родственников он легко мог объяснить. Могли ли они доверять ему, когда он сам себе не доверял?

Карим приходил по вечерам, чтобы разделить трапезу с ним и с матерью. Он очень умильно заботился о старой женщине, подавал ей блюда, помогал ей подняться и сесть. Эдвард, с трудом поддерживающий разговор, смотрел на мать и сына с улыбкой. Она научился улыбаться, и старался как можно чаще показывать Эмине, что всё хорошо.

Меланхоличное состояние, в которое он впал, длилось очень долго. Карим хмурился, но ничего ему не говорил. Казалось, он ждал чего-то. Лето сменилось осенью, задули холодные ветра, и Эдвард теперь, привычный к плохой погоде, чаще выходил на улицу, чтобы, стоя на ветру, прояснить мысли. Меланхолия сменилась полной апатией. Он не думал вообще ни о чём, и даже облик Аделин стал стираться в его памяти. Жизнь превратилась в серую полосу приемов пищи и сна, между которыми он ходил по парку, держа за руку старуху с добрыми глазами.

— Пришло время тебе вернуться к европейской жизни, — как-то сказал ему Карим с утра, когда Эдвард пил кофе, молча разглядывая газету, страницы которой даже не попытался разрезать.

Он вернулся в гостиницу, сменив турецкую одежду на европейское платье. Что делать ему в гостинице, он не представлял. Он привык к старой Эмине, к её заботе и человечности. Он привык, что она держит его за руку, когда он идет гулять. Теперь же он снова был один и все так же слонялся по Стамбулу, не глядя под ноги и грезя на яву. Усилием воли он утром заставлял себя просматривать газеты и почту, но это не доставляло ему радости. В газетах он не видел абсолютно ничего, что могло бы заинтересовать его. До одного из тех дней, что меняют человеческую жизнь навсегда.

Утро выдалось солнечное и тихое. Эдвард читал газеты. Читал ли? Он разрезал страницы и складывал их стопкой. В этот день ему попала в руки английская «Таймс» месячной давности. Усмехнувшись скорости доставки газет из Англии в Средиземноморье, он взял её в руки и замер. Лицо его побелело, как мел, а сердце ухнуло вниз, будто он снова падал с горы.

Со страницы на него смотрела Аделин в драгоценном ожерелье из Клада Приама…

Дорогая леди Аделин Дерби!