— И вот так можно узнать, куда убежала девушка? — уточнил Офети.

— Вероятно.

Монах застонал и затих. Леший восхищался им. Он понимал, что исповедник не поддастся боли, убеждениям и мольбам. Монах был сделан из того теста, из которого сделаны мученики. Леший старал­ся извлекать выгоду из всего, поэтому решил, что его ждет немало вкусных обедов в разных монастырях в обмен на рассказ о смерти этого святого.

Хугин развязал первый мешок. В нем оказался белый порошок. Он взял щепотку и посыпал им лицо и руки исповедника. Леший отметил, что колдун ведет себя не грубо; на самом деле он был весь­ма осторожен, когда сыпал порошок и втирал его большим паль­цем — таким жестом мать убирает грязь с лица сына перед прихо­дом гостей. Потом он раскрыл второй мешок и достал по-настоящему диковинный предмет — вырезанное из дерева подобие короткой ложки с двумя черпаками, по бокам которых свисали кожаные ре­мешки. Хравн наложил эту штуковину на глаза монаха. Теперь Ле­ший понял, что это такое: нечто вроде наглазников; такие же, толь­ко металлические, норманны иногда прикрепляли к ритуальным погребальным шлемам. Наглазники Ворона для сражения не годи­лись — только металл мог защитить от прямого попадания в глаз, — но выглядели весьма впечатляюще. И еще эти наглазники не кре­пились к шлему, да и отверстий в них не было. Тот, кто их наденет, вовсе ничего не увидит. Хравн не стал завязывать их на голове монаха: кажется, он передумал и отложил предмет в сторону. Потом он раскрыл третий мешок. Там оказалась кисть человеческой руки с привязанной к пальцу веревкой. Колдун обхватил этой рукой шею монаха.

Леший поглядел на берсеркеров. Они переговаривались друг с другом. Купец понял, что ритуал — а это походило на ритуал — нагоняет на них страх.

Хугин подошел к своей уродливой сестрице, застывшей посре­ди поляны. Он нежно взял ее за руку, подвел к монаху и усадил ря­дом с ним. Она обхватила монаха руками и запела.

У ведьмы оказался изумительно красивый голос. Языка Леший не понимал, но песня казалась чарующей и звенящей. И еще от нее кружилась голова. Леший понял, что клюет носом, — так можно сомлеть от монотонной работы на солнцепеке. Песня унесла его куда-то вдаль, и он позабыл, где находится. Наконец он заметил, что вокруг потемнело. Свет начал угасать. Сначала он решил, что тучка нашла на солнце, но затем понял, что наступили сумерки. Из долины тянуло запахом костров, и солнце висело над самыми де­ревьями. Берсеркеры тихо лежали на траве, как будто спали. Жен­щина, этот безликий кошмар, все еще обнимала монаха, Ворон сто­ял на коленях рядом, глядя куда-то в пустоту. Непонятно откуда доносился шум. Сначала Леший подумал, что это ветер шумит в де­ревьях. Звук был похожим, он то нарастал, то ослабевал, однако это был не ветер. Скорее гул огромной толпы, хор голосов.

Пение продолжалось. Леший поглядел в лес. Вокруг них, вырисо­вываясь силуэтами в заходящем солнце, собрались вороны, рассы­пались по веткам, словно черные капли. Они находились под местом ночлега этих птиц, которые слетались сюда, чтобы вместе, в безопас­ности, отдыхать до зари.

Вот один из них упал с дерева, словно осенний лист, и приземлил­ся на плечо женщины, с любопытством повертел головой. Леший ви­дел, как женщина подняла палец. Ворон клюнул, и выступила капля крови. Ведьма, кажется, даже не заметила этого и подставила палец под лапы птицы. Ворон перешел на палец, а она свободной рукой вцепилась в плечо монаха. Потом она подула на птицу, и ворон прыг­нул вперед, на исповедника. Леший видел, что монах ощутил его при­сутствие. Он старался откинуть голову назад, однако его надежно удерживала на месте петля. Нормальный человек мог бы резко дер­нуться, спугнуть птицу, но исповедник не мог. Все, что ему удалось, — немного повернуть голову. Ворон клюнул, но не монаха. Он оторвал крохотный клочок мяса от мертвой руки на горле Жеана и громко каркнул. Леший подумал, что если бы у ночи был голос, то он был бы именно таким. Остальные птицы посыпались с деревьев, испуская восторженные вопли. Купец смотрел, как они терзают мертвую ру­ку на горле монаха.

Послышался новый звук, звук дыхания, глубокий вздох, скорее отчаяния, а не боли. У монаха, как успел заметить купец, кровь уже текла по щекам, со лба, с шеи, из ушей и изо рта.

Хугин снова подошел к исповеднику и наклонился к его уху.

— Один, наш господин, мы жертвуем тебе эту боль. Один, наш господин, твои слуги ищут тебя. Один, наш господин, кто страда­ет, обретает знание. Один, наш господин, укажи нам твоих врагов.

Он продолжал бормотать эти слова, повторяя их снова и снова.

Тело монаха дернулось, два ворона улетели, но еще четыре оста­лись терзать его плоть. Они кормились как будто с ленцой: клева­ли, глотали, вертели головами, переговаривались, снова клевали.

Берсеркеры вскочили, некоторые трясли головами, некоторые отворачивались, изображая безразличие, только один смотрел, за­вороженный. Серда явно наслаждался представлением. Купец за­метил, что Элис тоже не в силах отвести глаз; она попыталась заго­ворить, но голос не слушался, и получилось лишь невнятное бормотание. «Еще мгновение, — подумал Леший, — и она выдаст себя». Он обхватил ее за плечи, словно пытаясь утешить, но еще и пытаясь удержать на месте. Он понимал, насколько странно уте­шать подобным образом раба, однако никто сейчас на них не смот­рел — все глаза были прикованы к истязаемому монаху. Лес был за­лит красным закатным солнцем, и длинные тени деревьев тянулись, словно желая по-дружески обнять подступающую ночь. Леший со­образил, что они сидят здесь уже много часов.

Монах не мог пошевелиться, но его голос, когда он заговорил, прозвучал уверенно, даже страстно:

— Я вернулся за ней. Она рядом со мной.

Купец притянул к себе Элис.

— Уходи, — прошептал он. — Беги отсюда.

— Она здесь! — прокричал монах. — Здесь.

— Где? Где она? — Ворон склонился к его уху, разговаривая ла­сково, словно отец, укладывающий спать капризного ребенка.

— Здесь, прямо здесь.

— Ты видишь ее? Где она?

— Рядом со мной, и она всегда была рядом со мной. Господи Иисусе, дай мне силы. Я не выдам ее!

Один ворон прыгнул на лицо монаха и, словно пробуя, исследуя, клюнул его в глаз. Хугин взял монаха за руку и снова завел свою речь:

— Один, наш господин, прими эту боль за свои страдания, де­вять дней и девять ночей ты висел на истрепанном бурей древе. Один, наш господин, отдавший свой глаз за мудрость, веди нас к твоим врагам.

— Элис! Элис! — кричал монах. — Приди, приди ко мне. Я так долго искал тебя. Элис. Адисла, не уходи, не бросай меня, иначе я погибну!

Адисла? Кто это? Элис не понимала. Имя, кажется, норманнское. Однако оно показалось ей странно знакомым. Ее охватило страст­ное желание помочь исповеднику. Она двинулась к монаху, но Ле­ший остановил ее. Его твердая уверенность в том, что подобная ма­гия не сработает, сменилась таким же твердым убеждением, что еще как сработает. Еще секунда, решил он, и монах выдаст девушку.