Дальше совсем чернота - злые резкие полосы сто раз прочерченного силуэта. Кромсал углем бумагу, и он до сих пор пачкает пальцы. Поспешно вытираю руки об штаны и достаю с самого низа портреты. Их много, а дарисса одна. Улыбка эхом с листа на лист, озорной блеск голубых глаз и длинные белые волосы. Не назвала бы её красавицей, но нарисована с большой нежностью. Застывшее мгновение, когда обернулась на художника. Не нужно быть пророком, телепатом, видеть привязки и читать прошлое. Любил её Публий, а сейчас в квартире пусто и холодно. Поднимаю глаза на капитана и замечаю судорогу боли на лице. Это хотел спрятать. От себя. А я отмотала время назад, достала из бездны сожжённое. Сколько циклов на этих листах?

- Публий...

- Убери! - дергается он. - И больше никогда не суй свою любопытный нос куда не просят! Не будет колбы! Ничего не будет!

Толкает рисунки и они взлетают вверх, пряча от меня его спину, когда уходит в спальню. Обидно очень. Что я сделала? Если смотреть на рисунки невыносимо, надо было их сжечь! И тогда никто даже случайно не влез бы в тайну. Публий хлопает дверью со звуком пощечины. Я тоже умею срываться. Долблю кулаком в закрытую дверь и выговариваю.

- Прошлое должно оставаться в прошлом! Нельзя бесконечно страдать из-за женщины, разбившей твоё сердце.

Последний удар проваливается в пустоту. Публий стоит на пороге. Губы в нитку, в глазах пламя.

- Это её сердце разбилось о перила моста! Грузовик тащил по ограждению, в саркофаг еле нашли, что положить! Никого время не лечит!

Меня сметает его криком, как ураганом. Закрываю лицо руками и наклоняюсь вперед, как пережидают сильный порыв ветра, но громовые раскаты голоса Публия затихают. Слышу, как тяжело дышит над моей головой, а потом разворачивается и уходит в спальню. Хуже и представить невозможно. Он прав, ничего больше не будет. Ни ужинов, ни пришивания пуговиц, ни тихого молчания на двоих. Мне сейчас нужно развернуться и уйти спать на диван. Так поступил бы понимающий ремесленник. Звезда, закатив истерику, выскочила бы из квартиры. Правитель устроил допрос, расковыривая душу и внушая, что проблемы нужно решать. А я мудрец.

- Жаль, что нет Шуи, - тихо говорю сидящему на кровати Публию.

- У меня есть, - вздыхает он. - Свежая. Могу заварить напиток. Будешь?

- Буду.

Флора, тебя нет, а светило все так же поднимается над горизонтом, Тарс несет воды в океан и Равэнна царапает шпилями раненое небо.

Тебя нет, а я жив. Дышу пустым воздухом и пью безвкусную воду. Каждое утро застегиваю комбинезон на молнию под горло и считаю шаги до лифта. Каждый вечер стою на галерее за стеклом и смотрю вниз. Бесконечно долго смотрю на чужие жизни, мелькающие огнями города. Зачем нужны миллионы, если среди них больше не будет тебя?

Синяя ягода падает в кипяток, распускаясь алым цветком. Придавливаю лопаткой ко дну колбы, разрывая кожуру. Сколько не пей, а легче не становится. Не зашить эти раны ни одной иглой.

На столе разрезанный на дольки апельсин. Неприлично оранжевый и жизнерадостный на моей кухне. Наилий приносил апельсины и долго чистил, закручивая кожуру серпантином. Запах цитрусовых для меня навсегда запах утраты.

- Её звали Флора, - говорю Поэтессе, садясь за стол, - легкая была, звонкая. В кафе работала официанткой, и приносила цветные шарики мороженого. Ты любишь мороженое?

Мудрец трогает вилкой кусочки мяса, размазывая соус по тарелке. Отвечает, не поднимая на меня глаз.

- Любила когда-то сливочное с кусочками мармелада и печеньем.

- А я фисташковое. Жаркое было лето, на улицу выходил согреться после ледяной операционной. Садился за столик кафе и просил порцию мороженного. А Флора улыбалась и спрашивала, не заболит ли у меня горло.

Мудрец тоже улыбается и прячется от меня, промакивая губы салфеткой. Шуи остывает в мерных емкостях, но мне и без неё рассказывается.

- Не знаю, сколько съел мороженого, пока решился пригласить Флору погулять в парке. Она отказалась. Боялась, что нас увидят вместе. Мать запрещала встречаться с мужчинами, потому что от нас одни беды.

- И дети, - шепчет Поэтесса, - моя тоже так говорила.

Мудрец поднимает стаканчик Шуи и мы пьем одновременно. Первый глоток растекается пламенем по телу. Злым, болезненным. Туман застилает кухню, размазывая очертания как пастель пальцами. На языке терпкий привкус с кислинкой, не доложил сахара. Глаза Поэтессы блестят, от жара над губой выступают капельки пота. Кудри пружинят на плечах, прикрытых белой тканью.

- О фотографиях не было и речи, - продолжаю рассказ, - мать утверждала, что раз я военный, то обязательно буду хвастаться сослуживцам, а она не позволит трепать честное имя своей дочери. Тогда я и решил нарисовать Флору. Столько бумаги извел, пока не поймал тот самый взгляд. Все стены комнаты в офицерском общежитии как картинная галерея с портретами. И каждый - моё признание в любви.

Флора, я так хотел, чтобы ты их увидела. Пришла в мой дом. Осталась. Они жгут, как неотправленные письма, не сказанные слова. Зачем теперь кричать, если никто не слышит?

Молчу так долго, что приходит вторая волна. А вместе с ней воспоминания из бездны. Они пахнут луговыми травами и кровью. Все залито нестерпимо алой кровью. Покореженные перила, тротуар, белая простынь и тонкая рука. Уже холодная. Мне не дали поднять ткань, оттащили в сторону. Не помню кто. Втроем еле удержали. Дальше укол в шею и темнота, как бездна, в которую хотел упасть вслед за Флорой. Три дня умирал и выжил. Потом только Шуи и Наилий. Бесконечные разговоры и такое же молчание. Тишина как сейчас, когда встаю, а Поэтесса поднимается следом. Так следят за буйными пациентами, стоит им затихнуть на мгновение.

- Еще глоток, - тихо говорю мудрецу и тянусь за колбой. Шуи льется по языку в глотку, но эйфории нет, только опустошение и слабость. Отдаю емкость Поэтессе и она пьет так же как я прямо из горлышка.

- Все-таки пересилил себя, взял цветы и пошел к матери Флоры просить разрешения встречаться с её дочерью. В дом меня не пустили, оставили на крыльце. Из-за спины дариссы Цецелии выглядывали её сестры. А она все выспрашивала меня, где служу, велико ли довольствие, когда стану капитаном? Что я мог ответить? Лейтенантом был, полевым хирургом. В капитанских погонах сидят в кабинетах, а на меня рапорты, доклады, сметы, планы всегда тоску нагоняли. Со скальпелем в руках от меня больше толку. Дарисса выслушала и заявила, что не позволит дочери тратить жизнь на оборванца без перспектив.

Последнее слово еле выговариваю заплетающимся языком. Надо или остановиться или пить еще, чтобы стало все равно, как говорю.

- Публий, - мудрец хватает за руку, не давая поднести горлышко колбы к губам, - второй волны еще не было...

- Боишься, что упаду?

- Боюсь, - кивает Поэтесса и толкает к столу обратно, - лучше сядь.