начал свою карьеру в 60-х годах дипломатическим представителем России при дворе китайского богдыхана. Там он сразу же выдвинулся одержанной им крупной дипломатической победой. Он заключил с Китаем так называемой Пекинский договор, в силу которого Россия без единого выстрела приобретала обширный Уссурийский край, и таким образом получали свое завершение подготовительные к тому труды предприимчивого Муравьева-Амурского. Молодой дипломат сразу завоевал себе крупный авторитет и вскоре был назначен директором азиатского департамента Министерства иностранных дел. Все это было лишь прелюдией к той дипломатической деятельности Игнатьева, которая обеспечила ему навсегда видное место в истории внешней политики России. Он назначается русским послом в Турцию и попадает в Константинополь как раз в такой момент, когда на Балканском полуострове скопляются взрывчатые газы и Константинополь становится средоточием международных состязаний. В годы, непосредственно предшествовавшие русско-турецкой войне 1877 — 78 гг., Игнатьев высоко поднял политический престиж России при дворе султана, и были моменты, когда Игнатьеву принадлежало если не решающее, то в высшей степени веское влияние на политику Порты в славянском вопросе. Игнатьев всегда имел слабости к внешним эффектам, и в то же время его натуре была свойственна значительная доля дипломатического лукавства. Впоследствии, на закате его карьеры, эти свойства, как увидим, сыграли свою роль в истории его падения, но здесь, в водовороте балканских событий, в сношениях с турецкими дипломатами, и то и другое свойство шли на пользу дипломатическим успехам Игнатьева. Эти успехи, однако, нимало тормозились коренным разногласием между Игнатьевым и канцлером Горчаковым в понимании задач русской политики на Ближнем Востоке. Горчаков все время держался своей излюбленной мысли о том, что Россия должна действовать на Балканах в полном согласии с "европейским концертом", между тем как Игнатьев твердо стоял на том, что Россия может достичь наиболее решительных успехов только одним путем: путем непосредственного воздействия на султана и на турецких министров, укоренения в Стамбуле исключительного русского влияния и парализования вместе с тем влияния там Англии и Австро-Венгрии с их планами, направленными прямо против России. Игнатьев не только говорил, но и делал. Накануне балканского кризиса, приведшего к войне 1877 г., Игнатьев мог уже считать себя господином положения в Константинополе. Он вел дело к тому, чтобы уступки Порты в славянском вопросе явились прямым результатом воздействия на Порту именно со стороны России и чтобы эти уступки не заключали в себе ничего похожего на вытаскивание Россией каштанов из огня для Англии или Австрии. Однако Горчаков пошел прямо противоположным путем, и Россия начала войну с Турцией, заранее обязавшись перед Австрией не противиться водворению австрийской власти в Боснии и Герцоговине.

По окончании войны на долю Игнатьева выпало заключение с побежденной Турцией предварительного мирного договора. Сан-Стефанский договор был признан тогда в русском общественном мнении дипломатическим шедевром Игнатьева.

То был момент, когда популярность Игнатьева достигла высшей точки и казалось, что в дальнейшем перед ним раскрывается блестящая политическая карьера. Все это рухнуло после того, как постановления Сан-Стефанского договора были перекромсаны, вывернуты наизнанку, искажены на Берлинском конгрессе, и Берлинский договор явился полным ниспровержением той системы международной политики, выразителем которой был Игнатьев. Игнатьеву не оставалось ничего иного, как уйти в тень в ожидании наступления лучших времен. Он это и сделал.

С наступлением периода "диктатуры сердца" Игнатьев вновь начинает продвигаться на политической сцене. При Лорис-Меликове он становится министром государственных имуществ, — пост серьезный, но более "деловой", нежели политически-боевой. Но вот наступает момент своего рода политического землетрясения. Происходит внезапная перемена царствования. Дни Лорис-Меликова сочтены. Восходит звезда Победоносцева. Какие-то крупные перемены назревают в правящих кругах. В этот момент Игнатьев решается вмещаться в политическую игру. Он начинает плести тонкое дипломатическое кружево.

Пройдя в министры под крылом Лорис-Меликова, Игнатьев теперь решил сделать вольт в сторону противников своего принципала. К концу апреля 1881 г., - как это отмечено в дневнике Перетца, — Игнатьев на заседаниях Государственного совета явно уже держит сторону той группы членов, которая (по указаниям Победоносцева) будирует против триумвирата Лорис-Меликова, Абазы и Милютина.

Свергая Лорис-Меликова, Победоносцев, как мы уже знаем, считал еще преждевременным выдвигать на освобождаемый пост министра внутренних дел своего настоящего избранника — Толстого. Ему нужен был на время человек, как бы сказать, — промежуточного склада. Вот тут-то и пригодился Игнатьев. Годичное правление Игнатьева в качестве министра внутренних дел можно обозначить, как опыт славянофильского компромисса во внутренней политике между либеральными и охранительными течениями. Недаром Игнатьев считал себя близким к кругом тогдашних эпигонов славянофильства. Однако проводя этот компромисс, Игнатьев вскоре начал все более и более явственно отмежевываться от победоносцевеной группы и подчеркивать самостоятельность своей политической линии.

Перетц рассказывает, что Лорис-Меликов после отставки и перед отъездом за границу заехал к Перетцу проститься и на прощание сказал ему: "Победоносцев просчитался; вы увидите, что Игнатьев пойдет далее меня". Далее Лорис-Меликова Игнатьев не пошел, напротив: он даже несколько попятился назад сравнительно со своим предшественником, но тем не менее Победоносцев получил полное основание разочароваться в своем выборе, и это обстоятельство быстро ускорило падение Игнатьева.

Игнатьев был противником ограничения самодержавия. В этом пункте пути славянофилов и Победоносцева совершенно сходились. Но ведь мы уже знаем, что и Лорис-Меликов вовсе не был сторонником конституции и категорически высказывался против конституционной реформы.

С другой стороны, Игнатьев в согласии с славянофилами и прямо вопреки идеологии Победоносцева решительно стоял за необходимость привлечения земских людей к участию в законодательной деятельности, но только без всякого ограничения прерогатив самодержавною монарха. Иначе говоря, идеалом Игнатьева было законосовещательное народное представительство, нечто вроде восстановления Земских соборов XVI–XVII вв. Но, — и в этом именно состоял его компромисс, — он решил на первых порах отказаться от введения выборных членов в Государственный совет и от всякой иной формы участия выборных представителей в работе центральных государственных учреждений. Вместо того он изобрел наиболее невинный суррогат обращения власти к содействию общественных сил. Он положил для обсуждения важнейших законодательных мероприятий вызывать в Министерство внутренних дел так называемых "сведущих людей" из среды выдающихся земцев и иных местных общественных деятелей, но с тем, чтобы эти "сведущие люди" не были выборными, а вызывались бы в столицу по усмотрению самого министра.

Чрезвычайно важно было при этом, что пост министра финансов по уходе Абазы был занят профессором финансового права Бунге, который являлся убежденным сторонником того направления социальной политики, которое было выдвинуто Абазой в период "диктатуры сердца".

Итак, если лорис-меликовская политическая реформа была снята с очереди, то система социальных мероприятий, намеченная Абазой, получила при Игнатьеве дальнейшее развитие, и притом при содействии авторитетных общественных деятелей в качестве так