Игнатьев в течение года успел провести две сессии совещаний этих "сведущих людей". И надлежит признать, что призыв этих людей к обсуждению законопроектов не был простой комедией. Игнатьев приглашал на эти совещания общественных деятелей, известных своей серьезной работой в земстве и пользовавшихся авторитетом в общественных кругах. На их обсуждение предлагались не какие-нибудь незначительные вопросы, а законопроекты первостепенной важности, и указания местных деятелей не проходили бесследно, а принимались правительством во внимание при переработке первоначального текста намеченных проектов. Все это были меры, объединенные определенной идеей, которая лежала в основе социальной политики, намеченной Абазой и унаследованной его преемником — Бунге.

Узаконение обязательного выкупа крестьянских наделов; понижение выкупных платежей; подготовка отмены подушной подати; учреждение Крестьянского банка для содействия крестьянам в покупке вненадельных земель; облегчительные правила для арендования крестьянами земли из состава казенных земельных дач; урегулирование переселений — все это звенья некоей единой цепи экономических и финансовых мероприятий, направленных на поднятие благосостояния крестьянской массы, на улучшение земельного устройства деревни и на облегчение ее податного бремени. А наряду с этим поставлена была на очередь и реформ местного управления. Для подготовки этой реформы была учреждена особая комиссия под председательством Каханова, и в первый период работ этой комиссии на очередь была выдвинута задача дальнейшего развития местного самоуправления на почве уравнения сословий и приближения органов всесословного самоуправления к населению в виде создания всесословной волости.

Все это вовсе не гармонировало с убеждениями и видами Победоносцева и той группы сановников, которую он возглавлял. Чем далее шло время, тем сильнее в этой группе становилось желание положить конец "экспериментам" Игнатьева и Бунге. Оставалось только выждать подходящего предлога для сокрушения Игнатьева. Удобный к тому момент представился весной 1882 г.

В мае этого года Игнатьев счел возможным сделать новый эффектный шаг навстречу замыслам своих славянофильских друзей. В этой среде возникла мысль достигнуть того, чтобы во время коронации Александра III в Москве было устроено нечто вроде Земского собора. Славянофил Голохвастов сочинил и проект учреждения такого собора. Нельзя сказать, чтобы этот проект отличался серьезностью и целесообразностью. Это было что-то в достаточной мере фантастическое. Речь шла о том, чтобы собор из представителей от всех сословий включил в свой состав до 3000 человек. Трудно представить себе, чтобы такое многочисленное собрание могло заняться какой-либо серьезной работой. Было ясно, что все должно было свестись к парадным манифестациям верноподданнических чувств.

Мы уже знаем, что Игнатьев любил сенсационные эффекты. Он имел неосторожность принять проект Голохвастова под свое покровительство и доложил о нем государю. Тогда-то Победоносцев и признал, что настал самый удобный момент для сокрушения Игнатьева. Он немедленно указал императору, что в этом проекте обнаружилось тайное расположение Игнатьева к народному представительству и что это грозит великими опасностями принципу неограниченного самодержавия. Немедленно в "Московских ведомостях" появилась громовая статья Каткова с уничтожающей критикой голохвастовского проекта. А затем Александр III созвал совещание министров и других сановников, и снова Победоносцев выступил с пылкою речью на тему "caveant consules" [Пусть консулы будут бдительны!]. Победоносцев прямо обратился к Игнатьеву с упреком в том, что он изменил тем обещаниям, которые были им даны при назначении его на пост министра внутренних дел, и стал сбиваться на путь Лорис-Меликова. Игнатьев защищался весьма сбивчиво и неуверенно. Через несколько дней после этого заседания Игнатьев получил отставку и его преемником был назначен… Димитрий Толстой.

Перед принятием этого назначения Толстой счел нужным указать государю на свою крайнюю непопулярность в обществе. "Я этим не стесняюсь", — ответил ему Александр III.

Живо встает передо мною из далекого прошлого одна картина. Мне было 16 лет. Я был гимназистом 6-го класса оренбургской гимназии. Стоял теплый майский вечер. Городской бульвар на крутом берегу реки Урала был полон гуляющих. Вдруг по бульвару распространилась весть о только что полученной телеграмме, гласившей о назначении Толстого министром внутренних дел. Хорошо помнили все это имя но деятельности Толстого в качестве министра народного просвещения. Публика, бывшая на бульваре, сразу разбилась на кучки. Я видел всюду нахмуренные лица, и со всех сторон слышалась одна и та же фраза: "Толстой — это реакция". Бульвар скоро опустел. Я видел, как пожилые, седовласые люди, покачивая головами, поплелись по домам.

Привожу эту картинку к сведению тех, кто был бы склонен предполагать, что впечатления от перемен в составе высшего управления скользили лишь по поверхности общественной жизни. Нет, совершившаяся тогда перемена сразу была оценена широкими кругами общества как поворот правительственной политики на такой путь, который может оказаться чреватым печальными последствиями. Фигура Толстого у руля правительственной деятельности сразу была воспринята как символ политики "контрреформ", направленной на то, чтобы — по выражению Константина Леонтьева — "подморозить" русскую жизнь, затормозить ее имманентное развитие, искусственно подпереть ее политические и социальные формы, явно уже не вмещавшие в себе подлинного содержания безостановочного жизненного процесса.

Глава III. ПЕРИОД КОНТРРЕФОРМ

Лишь только Димитрий Толстой занял пост министра внутренних дел, реакционеры почувствовали, что настал на их улице праздник. Они ликовали. Теперь конец всяким бредням, и конституционным и славянофильским! Пагубные ереси преобразовательной эпохи 60-х годов — уравнение сословий, всесословное самоуправление, независимый суд — тоже должны пойти насмарку. Дворянство будет вознаграждено за утрату крепостного права различными преимуществами и льготами и займет властное положение над другими сословиями, а сильная правительственная власть положит предел игре в земские губернские и уездные парламенты, приберет управление к рукам правящей бюрократии и обуздает своеволие судов и печати.

Таковы были вожделения реакционеров. При некотором размышлении нетрудно было заметить, что в этой программе заключалась некая внутренняя неувязка. Подавить всякую общественную самодеятельность и в то же время возвеличить дворянство на счет прочих сословий! Но ведь и дворянство есть часть общественности, так предоставление полного торжества всемогущей бюрократии не столкнется ли с стремлениями самого дворянства к активной командующей роли в местной жизни и местном управлении? Это противоречие в свое время действительно и всплыло на поверхность и принесло воинствующим кругам дворянства неизбежные разочарования. Но пока ликующие реакционеры этой неувязки не замечали и радостно приветствовали восходящую для них зарю эпохи контрреформ.

Димитрий Толстой был вполне расположен к удовлетворению этих вожделений и ожиданий. Но все же он не сразу развернул полностью свою программу. Первые два года его правления (1882–1884) прошли в некотором неопределенном тумане. Толстой приглядывался и подготовлялся. А между тем сохранивший свой пост Бунге продолжал вести свою линию. Невзирая на яростные нападки реакционной прессы ("Московские ведомости", "Гражданин" и др.) на этого продолжателя либерально-демократических замашек