Придержав чуть коня, я приотстал от штаба, чтобы со стороны посмотреть. В голове мелькнуло: «Ну, словно на параде или на показательных учениях. А что, если немцы остались на окраине? Наши-то затемно прошли в город, завязали там бой. Но окраины очищены или нет? Быть может, не случайно из города ни одного раненого не привезли и сам никто не пришел. Уж больно заметная наша кавалькада. Ее бы растянуть, рассредоточить…»

Я дал шпоры Разбою, догнал голову колонны, поравнялся с Шаповаловым и вполголоса высказал ему свои опасения. Он искоса посмотрел на меня, но по глазам можно было прочесть: «Эх и молод ты, брат, меня учить, да и зелен».

— Ничего, проскочим.

Придержав коня, я встал на свое место в третьей шеренге, а шли по-уставному, тройками.

До первых домиков на окраине оставалось метров 200–300. Слева, вдоль высокой железнодорожной насыпи, валялись сброшенные под откос сгоревшие вагоны, цистерны. И вдруг из-за насыпи, с левой стороны, из серой громады элеватора застучал крупнокалиберный по звуку пулемет, пули со свистом пронеслись у нас над головой. Пригнувшись в седлах, резко свернули влево, под насыпь.

— Слезай! — раздался чей-то крик.

— Спокойно! Без паники! Коноводам взять коней и галопом обратно, в деревню! Батареи! Справа от дороги, в поле! С передков и к бою! Лошадей убрать, пушки на руках! Огонь по элеватору! Диментман! Слышал команду? — прокричал начальник штаба полка майор Денисов.

Лев Диментман, почти мой ровесник, командир батареи 76-миллиметровых орудий, чуть пригибаясь, придерживая одной рукой полевую сумку, а другой кобуру с пистолетом, побежал к своим пушкам. Шаповалова в этот момент я не видел, спешился, отдал коня Николаю.

— Бери Разбоя и галопом в Рождествено. Понял?

— Товарищ начальник, а как же вы?

— Делай, что говорю! — крикнул я строже. — Тут город рядом, и пешком дойдем.

Николай, взяв в повод Разбоя, под прикрытием насыпи галопом поскакал назад в деревню.

Батарея Диментмана снялась с передков, лошадей галопом повели тесной группой в Рождествено, а расчеты засуетились у пушек. Через минуту несколько снарядов полетели в элеватор. Их разрывы хорошо были видны на его бетонной стене. Но как стоял он, так и остался стоять.

— Еще несколько выстрелов. Стало тихо. Решили двигаться к городу.

Но в этот момент из-за домов на окраине вылезли два танка. Чьи? Наши-то ведь тоже были в городе. Танки белые, крашенные под снег, и наши тоже. По типу не вдруг опознали, если бы наши «тридцатьчетверки», а то у нас были английские «Матильды» да «Валентайны» — подарок союзничков. Танки не двигались и не стреляли. Словно присматривались к нам, а мы к ним. Но вот на одном из них повернулась башня, раздался раскатистый выстрел, и одна из пушек Диментмана закрылась дымом разрыва. Тут же еще выстрел, еще, еще! Ужас какой-то! Минуты не прошло, все четыре пушки были разбиты. И это все у нас на глазах. Даже не верилось, что это правда, казалось, что все это так, несерьезно, как в игре, на занятиях…

— Пэтээрщики! К бою! — прокричал кто-то рядом. — Ложись за вагоны и по танкам огонь!

Я подбежал к казакам, помог им развернуть их длинное ружье около большой обгорелой цистерны. Лег, прицелился. Грохнули один за другим два выстрела. И почти тут же в цистерну влепился бронебойный снаряд и, пробив ее насквозь, с каким-то ревущим визгом пронесся над нами. Я оглянулся. Рядом никого не было. Куда и когда делись наши штабники и бронебойщики, я не заметил.

По полю к разбитым пушкам галопом неслась пара коней с большими пулеметными санями. Двое казаков, соскочив с саней, подбежали к пушкам, подняли троих или четверых раненых, уложили в сани. Кони пошли крупной рысью и почти поравнялись с тем местом, где за цистерной лежал я. Странно, но никакой стрельбы не было. И танки молчали. Я привстал и увидел сидящего на самом краю саней Льва Диментмана в разодранном, грязном полушубке. Поравнявшись со мной, он хрипло проорал:

— Лейтенант! Прыгай сюда, танки пойдут, отрежут, пропадешь!

С танков застрочили пулеметы. Пули рядом с санями вспороли снег.

Держащий вожжи пожилой казак, откинувшись назад, пытался чуть придержать коней. Я, мало соображая, правильно ли поступаю, прыгнул на край саней. Удерживая, Диментман обнял меня за плечи, притянул к себе. Головы наши почти касались. -

— Вот… мать! К чему приводят необдуманные решения! Разве можно было так открыто…

Удар!!! Опрокинулось куда-то небо. Стало темно и тихо. Зачем меня убили? Ну вот и отвоевался. Но сознание вернулось… Господи! Двадцать один год всего и прожил, да жизнь знал ли? И почему так мерзнут лохмотья кожи на животе? Разорвало пополам? Кончено… А как не хочется умирать… И как тихо… Где я? Почему нет боли?.. А чему же болеть, если разорван пополам… Буду считать… раз… два… три… до скольких досчитаю… А небо-то есть. Вот оно, серое-серое. А солнышка нет. Холодно. Почему мерзнут лохмотья кожи?.. Двадцать один… двадцать два… Нет, не умираю… Посмотрю, где ноги… далеко ли?

Еле-еле повернул голову влево. Рядом на боку — Лев Диментман. Шапки на нем нет. На виске небольшая дырочка, и из нее толчками выплескивается кровь. И снег рядом ноздреватый от теплой крови. Кровавый снег. Лев! Убит Лев! Вот он рядом. А ведь он, прижав меня к. себе, прохрипел свои последние в жизни слова… Не закончил он фразы… не закончил. И убит. И я убит. Ну зачем? Зачем? Кому это было нужно?

Мысли путались. Какие-то ничтожные, глупые мысли. Неужели у всех, кто умирает, такие глупые мысли? А я все еще жив? Почему же не умираю? И в глазах не темнеет… Повернул голову в другую сторону, тихонько, осторожно… Поле, снег и дорога со следами саней, копыт… Понял — лежу на спине посередине дороги. А танки? Эта мысль прояснила сознание. К черту предсмертную философию. Танки где? Ведь я на дороге — пойдут, раздавят. Ползти, ползти надо к вагонам, туда, к насыпи. Там не заметят…

Попробовал повернуться со спины на живот. Получилось. И ноги не оторваны — как плети, но со мной вместе повернулись. Ползти, ползти надо. Ниже локтей рук не чувствовал, словно нет их. Опираясь локтями, пополз к насыпи. А боли нигде нет. Что же случилось? Снаряд? Контузия? А что это такое? Что должен чувствовать контуженый? Что? Откуда я знаю? Ползти надо. Ползти…

И я полз, еле-еле перетягивая себя локтями. Стало жарко, очень жарко. Похватал ртом снег, прижался щекой, лбом, с минуту лежал, дышал.

Опять пулемет. По звуку не наш, немецкий. Пули пропели где-то выше. Раз слышал, значит, не мои. Та, что услышал, дальше полетела. Стрельба вроде бы стала не ближе, может быть, и танки сюда не пойдут? Приподнял голову — нет, их не видно. Но раз я не вижу, значит, и меня не видно. Отдышался, пополз дальше. Почти тут же заметил лошадь с санками, которая неслась галопом из Рождествена. В санях человек, держа одной рукой вожжи, другой нахлестывал лошадь.

Со стороны города раздался выстрел, и почти тут же под санями взметнулся взрыв. Лошадь отбросило в сторону, она забила в воздухе ногами. Но из-за перевернувшихся саней поднялся человек, пригибаясь, побежал к железной дороге и скрылся за насыпью. Затекавший пулемет и просвистевшие надо мной пули опоздали.