– Про ноги это точно. Но бомбардировщик без стрелка, что хата без собаки… что язык без мата, не подраться, не побрехаться, – проворчал Петр Иваныч, лежавший на боку, опершись на руку. – Ишь, хво-ост разглядывай, много ты там, в своей нижней кабинке, понимаешь.

Он плеснул из кружки в костер. Полено лопнуло с треском. В кустах зашуршала с перепугу какая-то живность. Взлетели искры, и жирные хлопья пепла стали оседать в котелок с закипавшим будущим чаем. Чай гоняли непрерывно – пить хотелось, воду эту некипяченой лучше было не употреблять, а теплой – не напьешься.

– Фигура речи, Петр Иваныч, фигура речи! – Штурман засмеялся, подался вперед и помахал ладонью над котелком, разгоняя пепел. – Так вот, Цыган пару раз залетал, но по мелочовке. То самогон у кого-то местного выжулил, не заплатил. Хорошая, кстати, выпивка оказалась, мы оценили. Местный – жаловаться, а замполит ему – самогон-то у вас законный, товарищ штатский? В общем, прикрывали Цыгана в эскадрилье.

Но один раз зашкалило. Осень дождливая, погода всю авиацию надолго приземлила. Цыган и пропал куда-то. Два дня не показывался, вернулся довольный. А через час синие фуражки пожаловали. Шум, скандал. Оказалось – у обозников конский табун одолжил, целых одиннадцать штук, и гонял их по полям в окрестностях. Спрашиваем: «Зачем тебе лошади?» – «А! – рукой машет. – Вы не поймете. Я душой отдохнул. Все равно ж убьют, так теперь и не жалко». Но это он потом сказал, а сначала молчал, только улыбался.

Михаила, естественно, как командира звена, в штаб полка потащили. Он сориентировался и вину на себя взял. «Перестарался, – говорит, – рядовой. Нам надо было самолет неисправный вдоль поля перетащить, почти двадцать тонн с грузом. Я и дал подчиненному задание – обеспечить транспорт, а он перестарался. По малограмотности». В общем, остались приезжие ни с чем, Цыган на губе по приказу комэска посидел, да и все. Только когда Михаила к званию представили, документы сразу и вернулись. Вроде как не пойман – не вор, но осадок-то остался.

– Цыгана как заставить под уздой ходить? Никак, – рассмеялся Петр Иванович, когда замолчал Алексей, – все равно на волю захочет.

Вскоре все отправились спать. Мне не хотелось, сидел и вспоминал. Приврал штурман, почему я не майор. Хотя приятно, когда тебя в самом приличном свете выставить стараются. По совести, проколов у меня было больше, чем одно то прикрывание цыганской натуры, еще и в Испании проявить себя успел.

Там у них хоть и холодно, а печек в домах нет. Зима короткая, с дровами туго. Оденутся, как матрешки, и клацают зубами, пока не потеплеет. Ну, мы-то сразу сообразили, что такая жизнь не для нас, северян. Пошли по округе бочку железную искать. Нашли даже лучше – кованый ящик. Механики повозились, трубу присобачили, отличная буржуйка получилась.

Установили буржуйку в столовой, которая и классная комната, а заодно и клуб с дворцом культуры. Стоял себе сундук, помещение отапливал, заслонка сзади и не видна совсем. Чистота. Крышка толстая, двойная, суп на ней сварить не удавалось, но, когда огонь горел, чай теплым подолгу держался. А подостывала печка – даже садились сверху погреться после уличной промозглости.

Это все предисловие. Тогда приехал на аэродром агитатор, большая шишка. По слухам – правая рука Андре Марти. Рука ли, правда ли – неизвестно, но что француз – точно. Построились мы на полосе перед машинами, так он речь задвинул на два часа с четвертью. Гость в кожаном плаще, шляпе, над ним адъютант зонтик держит. Тот как флаг развевается, а мы в парадках мерзнем.

Агитатор соловьем поет на своем французском. Красивый язык. Вот только переводчик их по-русски не очень – даже не переводит, а, скорее, вольным пересказом шпарит. Это ладно, что мы, речей не слышали? Но холодно же!

Когда прекратили из него слова литься, зашли мы в столовую. Не все, только начальство и командиры экипажей. Гость благостный, будто после эдакой речи мы его друзья как аж с младшей школы. По плечам легко так, покровительственно похлопывает, помещение осматривает и вальяжно спрашивает:

– И где же у вас здесь самое теплое место?

Вроде бы мы от желания лопаемся угодить лучшему другу. Я и махнул рукой на сундук:

– Вот, теплее не придумаешь.

И правда, натопили прибор по этому случаю по полной.

Француз пригрелся и не заметил, как от штанов пар пошел. Подпрыгнул, завизжал. Свита понять не может, чего он себя по заду шлепает? Наши – и русские, и испанцы – улыбки прячут. Уехал гость, даже не пообедал.

Дело тогда замяли – будто я вопрос не понял, а переводчик жест мой неверно истолковал, но, когда из Испании вернулись, мне этот случай припомнили.

В другой раз, уже в войну, заместитель по тылу в эскадрилье был – капитан Васильев. Толстый и рыжий. И не просто рыжий, а с роскошными, зачесанными наверх волосами. Любил на корне большого дуба расположиться. Мы тогда на другом аэродроме базировались, а вокруг – красивейший лес. Дубы старые, раскидистые, корни узловатые, выпирали поверх земли. Белых грибов там было хоть косой коси.

Любил присесть Васильев под дубом. Сидит, как на сцене оперного театра, шевелюра на солнце медью отливает, что твои литавры, а столовая – под навесом, напротив. Экипажи ложками борщ наворачивают и обсуждают – свои волосы у зампотыла или парик.

И именно в те дни кто-то раздобыл «Приключения Тома Сойера». Книга детская, но смешная, да у нас любую до дыр зачитывали. Был там эпизод – дети кошку на веревке спустили, чтобы парик с учителя снять. Прочитано – сделано.

При кухне всегда какая-нибудь кошатина паслась, не Бомбовоз, его на том аэродроме с нами еще не было. Смастерили зверю обвязку, будто заправскому парашютисту, и неделю тренировали не мяукать. Как? Да просто. Внизу – вкусные обрезки, а сверху котяру на старом фале спускали. Научилась! Десантировалась молча и цепляла мертвой хваткой первое, что в когти попадется.

Прошла кошка учебку. Перекинули тот же фал через ветку, эскадрилья вокруг стола расселась, все в курсе либретто, кроме рыжего тыловика. И операцию «захват» при полном аншлаге провели.

Только ни с чем десантура вверх на фале вознеслась – волосы свои оказались. Хотя Цыган потом ворчал, что тыловик про засаду прознал и парик на клей посадил. Тогда не одно мое звено, а вся эскадрилья развлекалась, но мне и за него прописали, уже до кучи…

Долго я в эту ночь просидел, не хотелось спать. Дома бы к утру замерз, а здесь как стояла духота, так никуда и не делась. Не потянуло прохладой, не выпала роса. Черная махина леса казалась тем самым родным сосняком за околицей в деревне у бабушки, но вдруг взрывалось что-то в дальнем вулкане и сыпало пеплом, а на рассвете подул ветер с моря, и пепел стал походить на снег…

Все это казалось дурным сном. Ночью смотришь на звезды в иллюминатор, ждешь, пока чиркнет по черному небу метеор, вспомнишь это «будто чиркнуло… а ты потом всю жизнь руки тянешь, греешься». Лица, лица, слова, будто из другой жизни. А ты здесь лежишь на полу чужого «ланкастера» под чужим небом в чужом лесу. Даже в Испании лес и то не был таким чужим. Вернемся ли мы когда-нибудь? Как там мои, лишь бы все с ними было хорошо… эта война, каждый день, каждый час гибнут люди, а мы здесь на просеке топчемся.