– Только про него, – кивнул Прохор, посерьезнев еще больше, чем при обсуждении борща.

– Не нравится мне это, Прохор. Если бомбу здесь бросим, значит, к Берлину без нее перенесемся?

– Получается, без нее. Жалко, конечно. – Физик не понял, к чему я клоню.

– Значит, задание не выполним?

– Не выполним, – помрачнел Проша.

– Надо что-нибудь изобрести, чтобы бомбу назад вернуть. Нужна она нашей стране.

Прохор нахмурился, покривился, головой покачал. Очень серьезен был физик.

– Нет. Ее никак не увезем. Чтобы обратно вернуться, надо больше энергии, чем сюда провалиться. Все-таки самолет да нас пятеро, не так и мало.

– А без самолета, просто бомбу в СССР перебросить?

– Не получится. Наибольшая вероятность – вернуть на старое место. С ошибкой, конечно, но точно в Германию. Сколько там километров до Берлина оставалось? Плюс высота над поверхностью.

– Да-а, – протянул я. – Что же делать?

– Возвращаться, – твердо сказал Проша. – Новую установку собирать. За два месяца сделаю. Вы ведь подтвердите, что принцип работает, отсюда какую-нибудь мелочь легкую прихватим для доказательства. Дадут и детали, и мастерскую. Кто же знал, что мы ночью на их самолет напоремся? А со второго раза получится обязательно.

Пожалуй, Проша был прав, пробовать надо еще и еще. Только был у нас секретный инструктаж – немецкие ночные истребители начали оснащать радарами. Что-то вроде ночного зрения фашисты получат. А раз начали такое ставить, значит, через два месяца их столько понаклепают! И встретиться с «юнкерсом» придется уже не случайно.

– Бабушка в щи из крапивы яйцо добавляла, – сказал я невпопад.

Проша посмотрел на меня озадаченно, видимо соображая, как ввести в его щи яйцо. Эта новая переменная ему была явно не по зубам.

– Она его разбивала и быстро-быстро размешивала в кипятке.

– Неожиданно, – покачал головой физик и почесал нос.

– Вкусно, я бы так сказал.

А физик уже поскакал к берегу, перепрыгивая через завалы веток и сучьев на просеке. Ну а как иначе, яйца у нас водились только там, и то не всегда попадались, а в лесу – и того реже.

Во время очередного ужина я обратил внимание на необычно хитрую физиономию Проши. Честно говоря, не сам обратил, наломался за день – только бы заснуть побыстрей. Не тут-то было, Алексей ткнул меня локтем в бок и показал глазами на ученого. Тот ерзал на месте, косился на Петра Иваныча и, похоже, что-то прятал за бревном, на котором сидел. Я в мыслях махнул рукой – сам расскажет, в чем дело, не удержится.

Понемногу все заметили суету нашего физика, а когда дошло и до Петра Иваныча, он объявил без церемоний:

– Ну, давай, Прохор, не томи. Вижу, ведь затеял что-то. Проша отнекиваться не стал:

– Итак, какой сегодня день?

Вопрос, видимо, ставился риторически, но вмешался Костя:

– Какой-то мильенов лет назад до нашей эры. Если ты не скажешь, мы не знаем.

– Нет, я спрашиваю по нашему летоисчислению. А по нашему летоисчислению сегодня – день рождения Петра Иваныча.

Вот черт! Командир, называется! Командир по уставу обязан помнить анкетные данные подчиненных, а я и свои забыть готов.

Проша продолжил речь:

– С днем рождения тебя, Петр Иванович! И вот подарок, ты давно хотел.

Под эти слова из-за бревна появился маленький сверток, и в Прошиных руках оказался белоснежный мешок, отдаленно напоминающий рубаху.

Театральная пауза удалась – чего не ожидали, так это обновок. На растроганного бортстрелка было больно смотреть, он светился от счастья и смущения. Первым отозвался Алексей:

– А из какого материала ты, Проша, смастерил это чудо портновского искусства?

Бортстрелок застрял на половине проникновения в «чудо», натянул рубаху на голову, да так и остановился – слушать.

Тут физик промямлил, косясь на меня:

– Да из парашюта. Подумал – зачем он? Я ведь все равно прыгать не умею.

– Твою ж мать, Проша! – Я взорвался, забыв и об усталости, и о праздничном настроении. – Ты какое имел право! Ты теперь будешь на каждый шаг у непосредственного начальника разрешения спрашивать…

На этом я и заткнулся. Вспомнил, что это он мой непосредственный начальник, а не я – его. Я сидел в растерянности, а Проша, чудак, смущенно улыбался. Экипаж меня вроде бы не слушал, все глаз не сводили с бортстрелка. И хорошо, что ребята не слышали. А может, притворялись – из вежливости или не желая принимать участия в конфликте. По сути, ничего не произошло, ну, ошибся я в ситуации, что такого… но все равно чувство дурацкое осталось. Оставалось усмехнуться и вместе со всеми смотреть на новую рубаху.

Петр Иваныч, уже натянувший обновку, топтался, задумчиво крутясь вокруг собственной оси. Все пытался дотянуться левой рукой до кармана. Карман оказался пришитым почему-то на спине. Так же задумчиво посмотрел на улыбающегося счастливо физика.

– Ошибся, – сказал Проша.

Тут мы покатились со смеху. Петр Иванович тоже засмеялся и махнул рукой.

А я сейчас уже, задним числом, вспомнил, что исчезал Проша время от времени, отлучался. Как теперь понятно стало – рубаху шить уходил. Я же и внимания не обратил, слушал песни археоптерикса. Проша, конечно, человек не военный, не член экипажа, но на просеке вкалывает не хуже других. Только вечером у костра его не всегда увидишь. Я-то думал, что он все какие-то свои черепки собирал, за насекомыми гонял. А Проша, чудак, получается, подарок придумал. Но лучше бы нам все-таки знать, где из нас кто находится, хотя бы для того, чтобы успеть помочь, если вдруг что-то случится.

В первые дни, проснувшись и уставившись в потолок кабины, мне приходилось лихорадочно вспоминать, почему я сплю в машине. Почему со мной рядом храпит в полном составе экипаж, зачем мы все забрались сюда… или еще не выбрались? Но спустя неделю привык…

Проснувшись и сощурившись на солнце, я закрыл глаза и где-то глубоко внутри злобно сказал сам себе – мне никуда не нужно спешить. Никуда. Зачем? Здесь вообще все потеряло свой прежний смысл. И я, как командир экипажа, совершенно бессмысленная единица. Почему все до сих пор держались как экипаж и слушались меня? Привычка, коллективное бессознательное, стадное? Боязнь остаться в одиночестве в этой проклятой доисторической местности, где тебя просто могут сожрать? Чувство локтя? Или и то и другое, вместе взятое? Не друзья, не соседи по площадке, не одноклассники. Экипаж. Боевая единица в мире, где нет войны. Все теряло свой прежний смысл, потому как машина если даже и взлетит, то в небо, которое не удастся покинуть никогда. Почему-то именно утром, в это раннее время, если не видел Прошу, не слышал Алешку, Галюченко или Костю, это ощущение безнадеги особенно накатывало. Мы одни здесь, пять человек в мире, где людей быть не должно, и нам не вырваться отсюда.